Лев и ягуар - [139]

«И почему мы до сих пор летаем на этих бензовозах? — спросонья подумал Диего — в салоне было так тихо, что удалось часок вздремнуть. — Ведь говорят же, что идут испытания каких-то супер-пупер двигателей, которым углеводороды не нужны… Вот так всегда — всё лучшее детям, всё новое — военным… или космонавтам…»

Таксист отвёз сонного пассажира в гостиницу Олимпийского комплекса: осталось от олимпиады девяносто шестого года, не пропадать же добру. Взял, как потом выяснилось, ещё по божески — всего двадцать пять «дохлых генералов», хотя, ехать было каких-то четверть часа. Таксисты всех стран, насколько Диего знал, не сговариваясь между собой, дружно игнорировали электронные платежи, предпочитая «живые деньги». Поэтому он ещё в аэропорту снял со счёта около тысячи евроэкю по курсу в ливрах, имевших статус общеамериканской валюты. Пока Европа была единственным сообществом государств, принявших наднациональную денежную единицу, а не пользующихся валютой региональных лидеров, но и в Америке уже шли переговоры насчёт перенять европейский опыт.

Серменьо предъявил в гостинице свой красно-жёлтый пластиковый паспорт и тут же получил карточку поменьше, с голографической наклейкой и трёхзначной цифрой — ключ от номера. После чего заперся и завалился спать. Устал. Да и поздновато уже.

При свете дня Сен-Доменг не впечатлял. Обычный тропический город, только большой. Белые или желтоватые стены домов, пальмы и прочая карибская растительность вдоль дорог. Узкие, мощёные камнем улочки и старинные дома исторического центра. Ночной Малекон, такой красивый на рекламных проспектиках сен-доменгских отелей, днём выглядел широкой, пусть вымощенной красиво уложенным камнем, но обычной для южных приморских городов пешеходной авенидой… Дневной свет уравнивал всех, и в то же время подчёркивал некие неуловимые черты, присущие только этому городу, и никакому другому более.

Серменьо поймал такси и поехал в исторический центр.

Таксист-мулат, тот ещё прощелыга, содрал с туриста целых тридцать ливров за доставку в старый город. Набережная Пасео Эскобар — единственная улица этого района, по которой было разрешено движение автомобилей, и проходимец замотивировал дороговизну тем, что для возвращения в район Олимпийского центра, где ему сегодня положено дежурить, придётся сделать изрядный крюк. Приврал, конечно: на набережной он наверняка подцепит пассажира, с которого слупит не меньше. Но Серменьо приехал сюда не торговаться с таксистами за несколько ливров. Ему нужны были музеи, начиная от Каса де ла Монеда и заканчивая Алькасар де Колон, превращённому в музей сто лет назад, когда было построено новое, более современное и вместительное административное здание — Темпль де Женераль. Впрочем, сам исторический центр, если верить рекламе туристических фирм, был музеем под открытым небом. Диего не отказал себе в удовольствии пройтись по улицам, напоминавшим ему родную Испанию… На Лас Дамас он задержался надолго: первая в Новом Свете европейская улица, первая в Новом свете крепость Осама с Башней Чествования [49], первая в мире улица, на которой было введено в эксплуатацию керосиновое, а девять лет спустя и электрическое освещение… Ощущение, которое Серменьо испытал здесь, было сродни тому, что он почувствовал внутри пирамиды Хуфу. Вот она, загадка, совсем рядом. Можно протянуть руку и коснуться, но где на неё ответ?.. Почему именно в этом далёком колониальном городке, отбитом французами у испанцев, вдруг появляются вещи, фактически породившие нынешнюю мировую цивилизацию? Может быть, сыграла свою роль именно удалённость от Европы, в те времена кипевшей от войн? Так ведь в Мэйне тоже было неспокойно. Может быть, то, что власти дерзко провозгласившей независимость республики видели в развитии науки единственный шанс удержать своё государство на плаву? Но если так, то эти самые власти должны были быть чертовски дальновидны, раз сделали ставку на науку, а не на армию, как было принято в семнадцатом столетии. А подобная дальновидность редко присуща людям вообще и пиратам в частности. Наконец, загадочная фигура появившегося словно ниоткуда Мартина Ланге. В те времена его имя произносилось как «Лангер», но современный хох-дойч несколько отличается от своего прадедушки. Впрочем, после Тридцатилетней войны в Германии ещё долгое время была такая неразбериха, что документы, свидетельствовавшие о ранних этапах жизни великого учёного, могли быть просто утрачены. Особенно если он был родом из глубинки. Не удалось установить даже то, в каком году и в каком городе он родился. Известно лишь, что он был католиком, но был ли он таковым всегда, или принял католичество уже в Мэйне — никто не знает. Единственным документом, не относящимся к сен-доменгскому периоду его жизни, так и осталось письмо алькальда Картахены дона Альваро де Баррио-и-Баллестероса губернатору Маракайбо, в котором Мартин Ланге упоминается как секретарь, записавший сие письмо со слов господина. «Зато мы знаем его как изобретателя пироксилинового пороха, резины, крекинга нефти и электрогенератора, — Серменьо, поднимаясь по Лас Дамас к Площади Независимости, прошёл мимо Каса де Бастидас — одного из старейших испанских зданий Нового Света. — А в последние годы жизни он работал над беспроводной связью, но так и не довёл работу до конца. Завершил — восемь лет спустя после его смерти — один из учеников, Анри Оттон. Изобретения Ланге изменили мир до неузнаваемости. Вот была личность! А если бы ему не создали условия для полноценной научной работы, так и остался бы секретарём… Страшно подумать, сколько подобных ему гениев сгинуло в войнах и в нищей безвестности…»