Лев Гумилев - [16]

Уже в ту пору Лев Гумилёв мечтает издавать когда-нибудь свой журнал и на полном серьезе обсуждает с П. Н.Лукницким и матерью его название. Сам «будущий главный редактор» предлагал заглавие «Одиссея приключений», но Анна Андреевна раскритиковала: дескать, не по-русски звучит Лукницкий предложил свой вариант — «Звериная толпа» Понравилось больше, хотя тоже непривычно. Однажды Ахматова призналась Павлу Николаевичу, что не считает Лёву «обыкновенным мальчиком ». Значит, уже тогда предвидела звездность его судьбы! И как-то произнесла задумчиво: «Неужели тоже будет поэт?..»

Глава 2 КРЕСТНЫЙ ПУТЬ ПАССИОНАРИЯ

В 1929 году 17-летний Лев Гумилёв приехал в Ленинград и поселился у матери в прославленном ею (а теперь уже и обессмерченном) Фонтанном доме, на квартире, формально принадлежавшей ее третьему (гражданскому) мужу Николаю Лунину. Здесь же проживала его бывшая жена Анна Евгеньевна Арене с дочкой Ирой. Все комнаты большой (и по существу коммунальной) квартиры, где теперь находится Мемориальный музей-квартира Анны Ахматовой, были заняты. Лёве выделили место в тупиковом конце длиннющего неотапливаемого коридора. Здесь он спал на сундуке и занимался по ночам, сидя за маленьким столиком. Хозяин квартиры — Н. Н. Пунин — относился к юноше отстраненно (если не сказать враждебно), видя в нем «лишний рот» и сына Николая Гумилёва — человека, которого никогда не любил, ни при жизни [12], ни после смерти. Но приходилось терпеть ради своей гражданской жены, с которой отношения также складывались не лучшим образом.

Через много десятилетий Л. Н. Гумилёв совершенно беспристрастно и объективно оценивал свое положение в новой семье матери: «Когда я кончил школу, то Пунин потребовал, чтобы я уезжал обратно в Бежецк, где было делать нечего и учиться нечему и работать было негде. И мне пришлось переехать к знакомым, которые использовали меня в качестве помощника по хозяйству — не совсем домработницей, а так сказать носильщиком продуктов. Оттуда я уехал в экспедицию, потому что биржа труда меня устроила в Геокомитет. Но когда я вернулся, Пунин встретил меня и, открыв мне дверь, сказал: "Зачем ты приехал, тебе даже переночевать негде". Тем не менее меня приютили знакомые, а затем, когда шла паспортизация, Пунин разрешил прописаться у него, хотя я жил на свою очень скромную зарплату совершенно отдельно». В дальнейшем, вспоминал Л. Н. Гумилёв, «Пунин забирал себе все мамины пайки (по карточкам выкупая) отказывался меня кормить даже обедом, заявляя, что он «не может весь город кормить, т. е. показывая, что я для него совершенно чужой и неприятный человек».

Трудно сказать, о чем в те годы больше мечтал молодой Лев Гумилёв — о карьере ученого-историка или же профессионального поэта. Тем не менее уже в 1930 году он решил: «И все-таки я буду историком!» Стихи же Льву очень хотелось писать не хуже, чем отец. Собственные стихотворные опыты действительно, иногда казались ему (да и другим тоже) похожими на отцовские. Он совершенно свободно чувствовал себя среди маститых авторов, в той литературной среде, где в нем самом, в свою очередь, видели наследника и хранителя традиций двух великих поэтов — Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Именно данное обстоятельство впоследствии открыло ему дверь в квартиру и семью Осипа Мандельштама, с которым юный поэт быстро сблизился и подружился. Иногда общепризнанный мэтр даже удостаивал похвалы ту или иную строку в ученических пока что стихах своего молодого друга (А еще Мандельштам говорил: «Лёва Гумилёв может перевести "Илиаду" и "Одиссею" в один день».)

Сама Анна Андреевна в ту пору стихов писала мало, читала их еще реже. Но всякий раз из-под ее пера выходили гениальные строки:

О, знала ль я, когда в одежде белой

Входила Муза в тесный мой приют,

Что к лире, навсегда окаменелой,

Мои живые руки припадут.

О, знала ль я, когда неслась, играя.

Моей любви последняя гроза,

Что лучшему из юношей, рыдая,

Закрою я орлиные глаза.

О, знала ль я, когда, томясь успехом,

Я искушала дивную Судьбу,

Что скоро люди беспощадным смехом

Ответят на предсмертную мольбу…

Вторая строфа посвящена первому мужу — отцу Льва Николаю Гумилёву, о котором поэтесса помнила до конца своих дней. О сыне она тоже помнила постоянно, но самые трагические стихи, обращенные к нему, были еще впереди. Анна Андреевна, как Кассандра (так ее, как мы помним, называл Мандельштам), предвидела тяжкий крестный путь обоих, осознавая при этом, что поэзия в принципе не может существовать без личной голгофы. «<…> Без палача и плахи / Поэту на земле не быть », — обреченно констатировала Ахматова, но истинную трагедийность этих страшных строк можно ощутить в контексте всего стихотворения:

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам покаянные рубахи,

Нам со свечой идти и выть.

Путь в высшее учебное заведение сыну дворянина и «контрреволюционера» по-прежнему был закрыт, и по окончании школы Лев через биржу труда устроился чернорабочим в трамвайное депо, затем — в геологический институт, что позволило ему с наступлением весны отправиться в геологическую экспедицию, занимавшуюся поисками слюды в окрестностях Байкала. О тех днях сохранились записи близкой подруги Льва Гумилёва Анны Дмитриевны Дашковой (1911— 2002), трудившейся вместе с ним в экспедиции по существу в качестве чернорабочей. Еще в Ленинграде их сблизила любовь к стихам Николая Гумилёва. «Лёва боготворил отца, — вспоминает Дашкова, — и едва я успевала произнести название стихотворения или поэмы, как он сразу же начинал читать наизусть любое произведение до конца. Читал он нараспев, но не монотонно, а очень выразительно, хотя и тихо, меняя тональность в зависимости от сюжета произведения. Так он читал поэму "Капитаны"».