Лев, глотающий солнце - [68]

Жадно дожевывая вторую тарелку мяса, Филиппов вдруг подумал об Анне как-то мельком и почти равнодушно. Шла вторая неделя с их встречи на квартире, потерпевшей кораблекрушение. Он старался не видеть ее в институте. Только раз она мелькнула в коридоре — и спина ее показалась ему сутулой.

Тесть приезжал позавчера сам, закрылся с Филипповым в своем бункере и дал ему несколько важных советов. Я слетаю в столицу к брату, сказал Прамчук, и там все сделаю, что нужно. И никакие палки в колеса, вставленные твоими недоброжелателями, Володя, будут нам не опасны. Но ты веди себя, милый, хорошо. Да я и так, сказал Филиппов. Чего уж там.

— Ну, тогда не волнуйся, в сентябре возглавишь филиал, а уже в мае защитишься.

— А чего тогда ждать до осени? — Грубым тоном спросил Филиппов, скривившись. — Займет кто-нибудь. Свято место оно как говорится…

— Постараюсь. Но… — И тесть поднял указательный палец. — Подумай о жене. Марта в депрессии. Вывести ее из душевного надлома может третий ребенок. Сам понимаешь — биология, материнский инстинкт. Подумай.

Этого Филиппов не ожидал. Но, вобрав в ноздри воздух, мелко закивал подбородком.

Он выпил киселя из клюквы, вкусного, кисло-сладкого. Клюкву они часто собирали с матерью, когда он был маленьким. Выходили затемно с двумя большими корзинами, шли сначала в сторону небольшой, уже в некоторых местах обмелевшей речушки, за которой начинался лес, такой густой и огромный, что про него рассказывали много всяких страшных небылиц: и о леших, прячущихся под мохнатыми корягами, иногда нарочно, по злой шалости, пугавших и заманивавших ягодников и грибников в путаные гиблые места, и о разбойниках, в чьи землянки иногда проваливались путники, и о голосах трав, звенящих так сладостно, что заслушивавшийся их человек незаметно для себя сходил с одинокой своей тропы и навсегда исчезал в чаще, и о призраке старого лесника, иногда выходившем к тем, кто заночевал в его давно опустевшей избенке… Мать знала множество подобных историй, и, пока бродили по лесу и собирали ягоду, она тихо рассказывала Володе то одну, то другую, нагоняя на него сладкий ужас — сладкий, потому что с ним была его мать, без которой он ни за что бы не согласился уходить так далеко… В деревне у них верили и в кикимор, и в черта, и в сглаз, была у них и бабка-травница, столь некрасивая, что местная малышня уверено звала ее бабой Ягой и, завидев ее, горбатую и хромую, разлеталась с ее пути, подобно стрекочущим кузнечикам. Может, именно стой поры у Филиппова остался суеверный страх перед горбунами и хромыми, почти им неосознаваемый. Даже невинная Лера иногда, кроме жалостливого презрения, будила его в душе смутный неприятный холодок, а немного припадающий на левую ногу Карачаров, что ему, кстати, только прибавляло женского внимания, снился как-то в образе черта, почему-то одетого во все белое.

Красну ягоду брали вместе… Боже, как любил тогда Володя свою черноволосую, гладко причесанную, круглолицую мать, как старался прижаться к ней, погреться возле нее, но она была так сдержанна в проявлении материнских чувств, так редко целовала его. И порой он с тоской следил за ее зеленоватыми прозрачными глазами, устремленными куда-то далеко-далеко…

И сейчас, приезжая к сыну в город, сидит она, устав от суеты домашних дел, возле окна и глядит, глядит на летящие облака, на мелькающих высоко в небе быстрых птиц. Мама, мама, откуда ты появилась такая в серой, вытянутой унылой кишкой захолустной деревне? Неужели ты — дочь простой деревенской женщины, руки которой изъедены были тяжкой работой? Ты — вышивающая шелком райских птиц, волшебных рыб и удивительные цветы. Ты — до сих пор боящаяся коров и оттого не имеющая скотины, а только безобидных курочек, на которых так занятно было мне в детстве смотреть.

Как сложилась бы жизнь этой чудо-рукодельницы, этой тихой певуньи, робко замолкающей, едва заслышав чужой шорох, как сложилась бы ее жизнь не родись она в глухой деревне, не будь такой застенчивой, такой пугливой? Начитавшись о перевоплощениях, Филиппов, не без легкой любовной иронии, представил мать свою в восточном гареме, танцующую и поющую вместе с другими девушками, но такую же отчужденную от всего происходящего, и от своего владыки, и от места, где живет, как сейчас. Чужая деревне и чужая городской родне, и даже для сына, обожающего ее по-прежнему нежно и страстно, далекая, как ночная звезда, она вечно глядит в свою загадочную озерную гладь, выплескивающую на берег души то серебро прозрачных вечерних рыб, то золото запутавшегося в лунных озерных нитях заплутавшего дня… И плывут по синему шелку странные рыбы, и вьется, вьется материнская золотая нить…

И вдруг боль впилась в сердце и застыла в нем: Анна, ты такая же, как моя мать. Не понять тебя умом, потому что лишь скользишь ты по выпуклой поверхности нашего безумного мира, а сама живешь там — в глубине своей души — и твой оевропеенный разум только внешняя, пусть блестящая часть кристалла твоего духа — и с кем ведет беседы о вечном на языке великого безмолвия твоя душа ведомо лишь ей одной. Не способна была моя мать уехать от родной деревни своей дальше, чем на сорок километров, на как далеко уносилась порой ее душа — чуяло мое детское сердечко, сжималось и громко билось, отзываясь эху дальнего тайного зова, ловимого млечным лучом материнского сердца.