Лев Африканский - [7]

Вновь была развязана война, которую мусульманам не дано было выиграть, но которую они могли бы если уж не избежать, то по крайней мере отсрочить. Ей предстояло продлиться десять лет и окончиться для одной из сторон самым плачевным и позорным образом. К тому же вскоре ей суждено было идти одновременно с подрывающей основы народного самосознания и убийственной гражданской войной, являющейся уделом царств, находящихся на пути к исчезновению.

Двести дней спустя после своей победы, одержанной над крепостью Захара, Абу-ль-Хасан был отстранен от власти. Восстание случилось 27 жюмада-ула 887 года, или 14 июля 1482 года от Р.Х. Фердинанд находился во главе своего войска на берегу реки Хениль, у стен города Лоха, который он осаждал последние пять дней, когда на него было совершено нападение мусульман под предводительством Али-ль-Аттара, одного из самых опытных боевых командиров Гранады. Это было памятное событие, которым Абу-ль-Хасан мог бы гордиться, поскольку герою дня, действующему согласно его приказам, удалось посеять панику в стане христианского короля, бежавшего в Кордову и бросившего на произвол судьбы пушки с боеприпасами, большое количество муки и сотни убитых и раненых, попавших затем в плен к мусульманам. Но было слишком поздно. Когда новость достигла стен Гранады, мятеж уже был в разгаре: Боабдилю, сыну Фатимы, удалось бежать из башни Комарес, спустившись из окна по веревке. Предместье Альбайсин приветствовало его, и на следующий день сторонники помогли ему войти в Альгамбру.

«Господь пожелал, чтобы Абу-ль-Хасан был свергнут прямо в день своей победы над христианами, как прежде потоп был ему послан свыше в день самого роскошного из празднеств, дабы заставить его склонить голову перед Создателем», — заметила Сальма.

Но старый султан не признал себя побежденным. Он укрылся в Малаге, окружил себя сторонниками и стал готовиться к реваншу. Королевство поделилось на два враждующих княжества, которые собирались вцепиться в глотку друг другу под насмешливыми взглядами кастильцев.

«Семь лет гражданской войны, — рассуждала вслух моя мать, — семь лет сын убивает отца, брат душит брата, соседи подозревают друг друга и предают, семь лет жители Альбайсина не отваживаются приблизиться к Большой Мечети из страха быть оплеванными, побитыми, а то и зарезанными».

В мыслях Сальма витала уже далеко от церемонии обрезания, происходившей в нескольких шагах от нее, далеко от голосов и стука чарок, долетавших до нее приглушенно, как во сне. Она с удивлением заметила, что повторяет: «Проклятый Парад», и тяжело вздохнула.

* * *

— Сильма, сестричка, все грезишь?

Суровый голос Кхали превратил мою мать в девочку. Она повисла на шее своего старшего брата и стала осыпать быстрыми горячими поцелуями его лоб, плечи, руки.

Растроганный, хотя и озадаченный подобным излиянием чувств, не привычным для него, привыкшего держаться с большим достоинством, он стоял в своей шелковой жюббе до пят с развевающимися рукавами, в талассане, наброшенном на плечи, с едва различимой покровительственной улыбкой на устах, появившейся у него при виде сестры. Его внешняя холодность ничуть не огорчала Сальму. Она всегда знала, что важному человеку не пристало выставлять свои чувства напоказ, дабы не прослыть легкомысленным.

— О чем ты задумалась?

Если б вопрос был задан моим отцом, ответ Сальмы был бы уклончивым, но Кхали был единственным человеком, в присутствии которого она могла не только открыть лицо, но и распахнуть душу.

— Я думала о несчастьях, свалившихся на нас, о Великом Параде, об этой войне, которой не видно конца, о нашем разделенном надвое городе, о людях, гибнущих каждый день.

Большим пальцем Кхали вытер одинокую слезу на щеке сестры.

— Ну что это за мысли для матери, только что давшей жизнь своему первенцу! — твердо, но не очень убежденно проговорил он, после чего торжественно и гораздо более искренне изрек: — Вами будут править такие правители, которых вы заслуживаете. Так сказал Пророк.

— Ката takounou youalla aleikoum, — повторила она, а затем наивно поинтересовалась: — Но что ты имеешь в виду? Разве ты не был одним из первых сторонников молодого султана? Разве не поднимал жителей Альбайсина на его поддержку? Разве ты не из тех, к кому в Альгамбре относятся с уважением?

Задетый за живое, Кхали собрался произнести пламенную речь в свою защиту, но вовремя спохватился, ведь перед ним была всего лишь его едва держащаяся на ногах сестренка, которую он любил больше всех на свете.

— Ты все такая же, Сильма. Говоришь не как обычная женщина, а как дочь Сулеймана-книготорговца, да прибавит тебе Господь столько, сколько отъял у него, и укоротит твой язык на столько, на сколько удлинил его.

Благословляя память об отце, оба расхохотались. Они и теперь, как прежде, были заодно. Кхали приподнял полы жюббы и сел на циновку у двери, поджав под себя ноги.

— Твои вопросы нежно, но все же раздирают ум, подобно тому, как снег с горы Шолаир обжигает лицо сильнее, чем солнце пустыни.

— А каков будет ответ? — доверчиво и шутливо, но без снисхождения бросила ему Сальма.

Затем, наклонив голову, взяла в руки конец