Леторей - [2]

Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн.[1]

Пароход «Херсон». Апрель 1915 года

Днепр! Кипящие пясти

Черноморец! В темную бороду!

Впутал! И рвешь на части!

Гирло подставив городу!

Слово? Нет оплыву я

Вечноглубые эти жалобы

Зашиби лыбу большую

Белолобая глыба палубы

Колыбелью улыбок выбить

Сон о пенистом лепет!..

Крик ваш хочется выпить,

Ах! С волн полетевшие лебеди

Глухо закован в версты.

Выдан вод в движении

Вам подражает острый

Клич человечья имени!

Граница

Гляжу с улыбкой раба:

Одного за другим под знамена

Грозясь несет велеба,

Взывая в даль поименно!

Какой человек в подъемнике

Подбросился вверх, как мячик!..

— Склонились внезапно домики

Для взоров искусно зрячих,

Их много вдали игрушечных

Свалилось, как черный козырь,

Когда от дыханий пушечных

Бежали по небу розы.

Светись о грядущей младости

Еще не живое племя…

О, Время! Я рад, что я достиг

Держать тебе нынче стремя.

Москва, Октябрь, 1914.

Заповедная буща

Триневластная твердыня

Заневоленных сердец

Некуда дремлюге ныне,

Некуда от шумей деться:

Мечутся они во стане,

Ярествуют на груди

А в те дни смеясь предстанет

Везич везей впереди!

Бунь на поляне Цветляны

Осень взбежала — Олень,

Только твои не сгубляны

Ясовки яблочный день

Только твои не срубляны

Белые корни небес,

Дивится делу Цветляна!

Детская доля живес

Москва. 1913.

Грозува

Как ты подымаешь железо,

Так я забываю слова,

Куда погрохочет с отвеса

Глухая моя булава?

Как птицы, маячат присловья,

Но мне полонянка — одна:

Подымет посулы любовья

До давьего дневьего дна.

По крыльям железной жеравы

Стекает поимчивый путь,

Добычит лихие забавы

Ее белометная грудь.

Ветров перемерявши шелком

Беззвучии твоих глубину,

Я вызвежжусь на небе желклом,

Помолньями в мир полыхну —

Чтоб ты, о печале Роксано,

Вершала могучий потуст,

Ничьею рукой не касанна,

Ничьих не касаема уст.

Москва. 1912

Михаил Лермонтов

Быль несчастен: никем не видимо кривляясь, как червяк под пятою.

«Но под чадрою длинною

Тебя узнать — нельзя»

Видючи лукавые руки,

Знаючи туманов цвет.

Помнючи предсмертные муки,

Слушайте звоночки монет[2]

Блеянье бедного разбега

(Нет, он теперь не высок!)

Тлейте же волосы Казбека

Счесанные ветром на висок.

Умыйница лиховеселья,

На дикие радость-сердца

Зачем наступила газелья

Как воды смутила зерцать?

И медленна и желанна

И хитростная — щедра —

Со уст облетев — неустанно

Опять налетала чадра?

И тот, кто тлеет повержен

За скальной, опасной тропой

Винтовки промерянный стержень

Оставил следить за тобой!

Пройди к повороту и скройся

Из пыльных недель навсегда

И день мой персидский утройся.

И пеной покройтесь года!

Брегобег

Зазмеившись проплыла,

Грозных вдаль отбросив триста,

В море памяти скула

В слезы взмыленная пристань

Даже высушена соль…

Даже самый ветер высох,

Но морей немая боль

Желтым свистом пляшет в лицах.

И в колени моряка

Опрокинув берег плоский,

Перережутся века

Черным боком миноноски

Уплывающим — привет

Остающимся — прощенье

Нас ни здесь, ни с теми нет

Мы — ведь вечности вращенье.

Июнь. Евпатория.

У самого синего

Синеусое море хитро

Улыбается лаковым глазом…

А я умирая вытру

Из памяти разом

Тебя и другую красавицу:

Тонкорукую, робкую Тускарь,

Пролетевшую ножкою узкой

От путивля до старенькой суджи

(Засыпающих сказки детей).

О рассыпься изменою тут же

Инописец старинных бытей

Как же забыть мне белые лапти? —

Ведь он раскинулся усами синими

Ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте

Его жаркими нынями»

Ведь — мгновению верен и крепок

Закипает, встает на дыбы,

И не мной же он выверчен — слепок

Покоренной Приморьем судьбы:

О, не с рук ли отряхивая бури

Ломая буйности рога

Под трубы Труворовы, Рюрик

Взлетать на эти берега

И — вновь закипевшие призраки бедствий

Я вижу в опасном морском соседстве.

Морской шум

Две слабости: шпилек и килек…

А в горячее лето

Море целит навылет

Из зеленого пистолета

Но схвативши за руку ветер,

Позабывшее все на свете,

В лицо ему мечет и мечет

Лето горячие речи;

О! Море как молодец! Весь он

Встряхнул закипевшие кудри

Покрытый уларами песен

О гневом зазнавшемся утре.

Ты вся погружаешься в пену,

Облизанная валами.

Но черную похоти вену

Мечтой рассеку пополам я

И завтра как пристани взмылят,

Как валом привалится грудь:

На вылет, на вылет, на вылет,

Меня расстрелять не забудь.

И последнее морю

Когда затмилось солнце

  Я лег на серый берег

И ел скрипя зубами тоскующий песок…

  Тебя запоминая

И за тебя не веря.

Что может оборваться межмирный волосок

Всползали любопытно по стенам смерти тени

И лица укрывала седая кисея…

Я ощущал земли глухое холоденье,

Но вдруг пустынный воздух — вздохнул и просиял!

Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?

То были волны, волны! Возникнуть и замрут…

Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане

И вот тебе на память навеки изумруд.

Крым. Август. 914.

Григорий Петников

Ветрогон

Разуметь не можно быстровий,

Перескакивая с облыжной очереди

Не заломлять по выси брови,

Кто не узнает возданной дочери.

А сокрываясь в обымы бреденя,

Див глянул дремливо на облаке мочи,

А не умерит весельных ведений

Оброчный сын пониклой ночи

Имуч в умчалых верстах почало —

Коней, из гор чьи, к мете домчало.

М. Апр. 914.

Восторг изъявлен

Восторг изъявлен горестью горизонта,