Летописи Святых земель - [22]

Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба, прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две мачты с «вороньими гнездами», увешанные флажками, высились с двух сторон. Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.

Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака, привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно просматривались.

Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало начало представлению – для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного. Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь напрягшейся толпе.

– Почтеннейшие и достойнейшие горожане! – Он склонил голову набок, нарочито похлопал глазами и осклабился. – Исчерпав мелкий источник наших скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней есть любовь, разлука и колдовство – словом, все для того, чтобы дети не спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале. По-благородному ее надо бы назвать «Игрой о Канце и Руте», но, поскольку мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется «Сказкой о свинье», ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а, напротив, с пылкой любви.

На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она делала то, что и любая бродячая кривляка, – поджимала плечики, пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц, мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не видел смысла в игре – проборматывал слова роли, возмещая их недостаток руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо перед зрителями взасос.

Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор, сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.

Тут действие сменилось – на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал. На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте, какую могло извлечь его горло, пропел: «Я хочу тебя поиметь, шлюха!», педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как можно громче: