Лето Виктора Цоя - [14]

Но мама приятеля по блату нашла свободную штатную единицу, ведь хотя вакантных должностей существовало мало, но и соискателей отнюдь не очередь стояла. Прием на работу велся как ни странно путем каких-то обезличенных объявлений на проходной, тоже, кстати, без вывесок и прочих опознавательных знаков. В общем, мои документы приняли. Я честно заполнил все многочисленные графы, включая и национальность, и место рождения отца – город Томыши близ Варшавы. Я долго ждал без особых надежд, пока анкету проверяли в разных инстанциях, и сколь же велико было мое удивление, когда прислали открытку о приеме на работу.

Когда я пришел и оформился, то сначала прошел собеседование с заведующим лабораторией Ярких, не помню его имя-отчество. Мои формальные ответы на ряд общих вопросов его вполне устроили, и через две-три недели, пройдя медкомиссию и донеся еще ряд каких-то справок, я вышел на работу. На должность лаборанта радиомонтажника пятого разряда.

Во главе института стоял директор. Чуть ниже – ряд его замов, в том числе по производству на опытном заводе на соседней территории. Сам институт делился на сектора, те, в свою очередь, делились на лаборатории. В каждой лаборатории было несколько групп, которые возглавляли научные работники. В одной из таких групп работал и я: она занималась вопросами датчиков состояния здоровья космонавтов. Старший научный сотрудник, два врача и два лаборанта. Все мы преимущественно бездельничали, особенно когда уходили зав. лабораторией и начальники групп, а их часто вызывали на многочисленные совещания, пятиминутки и прочие бюрократические мероприятия. И тут младший персонал расслаблялся и сразу же начинал Ваньку валять.

Вначале мне все казалось очень интересным – новая деятельность, интересные люди, известные космонавты. Я имел допуск к самым секретным объектам, где проходили эксперименты в барокамерах, на стендах. Постоянное же место работы – комната в 35–40 квадратных метров, ряд канцелярских столов, печи обжига, еще какие-то камеры для испытаний «на месте». И телефон, который стоял у меня на столе и которым я активно пользовался, хотя звонить в рабочее время по личным вопросам строго запрещалось. А как же тогда время убивать???

Самая-самая книжка живого общения не заменит! Вот я и трезвонил друзьям и девушкам, вел с ними долгие умные беседы. О жизни, о любви. Однажды я так заболтался, что не заметил, как в нашу лабораторию зашел зав. секцией – человек исключительно заслуженный, лауреат Ленинских и Сталинских премий, видный ученый Городинский. То ли профессор, а то ли уже академик, короче, одна из центровых фигур института. Он долго прохаживался мимо меня, пока я обратил на него внимание. А когда увидел его недовольный взгляд, быстро скруглил разговор.

– Молодой человек, с кем это вы беседовали только что?

– Я… ну… с девушкой.

– На какую тему, рабочую?

– Нет, личную…

– Ну так я вам делаю устное замечание. И скажите начальнику вашей лаборатории об этом инциденте.

Начальнику я ничего не сказал и наверняка бы «проскочил», да через пару дней история повторилась. Опять я трепался с барышней, опять минут пять Городинский раздраженно слушал эту пустую болтовню. И на этот раз уже лично пожаловался непосредственному руководителю. Сразу вскрылось, что и про первый случай я умолчал. После этого большой шеф меня сильно невзлюбил, всячески третировал и придирался. И потребовал от начальника отдела кадров отправить меня на их опытное производство. Вроде рядом, через забор, но идти туда станочником или еще кем я не хотел. Вдобавок я не видел для этого объективных причин. Разве что проявление антисемитизма просвечивалось, ведь самые страшные антисемиты, как известно, это евреи. А в советские времена особенно, если кому-то удавалось пробиться во власть, науку и т. д., то своих соплеменников они просто демонстративно угнетали и всячески от них дистанцировались. Может, чтобы в «еврейском сговоре» не обвинили? Эту смелую мысль мне подтвердили и другие сотрудники института.

Но я не сдавался, во мне заговорило собственное «я». Я смело открывал массивную дверь кабинета, куда многие откровенно побаивались заходить, требовал объяснений и отстаивал свои права. Это раздражало академика, хотя, кто его знает, может, в глубине души он даже уважал меня за настойчивость. Ну если и так, то совсем в глубине. Потому что вслух он выгонял из кабинета, причем как-то не сдержался и сделал это в весьма грубой форме. Я пошел к вышестоящему начальству, но его и там поддерживали и ставили мне в вину длительные телефонные разговоры.

– Ну и что, что я говорил? Другие в это время курят в курилках, а я вот так вот отдыхал. Что это – преступление, за которое человека гноить надо? Все задания и поручения я прилежно исполнял, так в чем же вопрос?

И я написал заявление в местком в комиссию по конфликтам, или как ее там называли, и на заседании месткома отстоял свою точку зрения. Приказ о переводе на производство аннулировали.

Я подробно остановился на этой истории, ибо так произошел, наверное, мой первый взрослый конфликт, и я повел себя весьма достойно. Не дал себя в обиду, настоял на своем, проявил себя как личность, с которой необходимо считаться. Хотя после моей победы интерес к институту и работе в нем быстро угас, и через два месяца я уже уволился. И на этот раз действительно по собственному желанию. Мне было всего 19 лет и хотелось более настоящей бурной жизни, а не существования «лабораторной крысы». Ведь там творилась сплошная профанация: требовалось лишь приходить вовремя, не пререкаться с начальством, а по сути лишь просто отбывать и бездельничать. И я, как деятельный человек, в итоге заскучал.