Лето в Сосняках - [3]

Он взял ее руки в свои. Они стояли, смотрели друг на друга и улыбались. Лапин был растроган встречей; прошлое ожило в тесном номере провинциальной гостиницы. Он рад ее видеть как человека, с которым у него связано так много, как друга, который ему дорог всегда.

— Ты изменила прическу.

— Изменила.

Почему он не женился на ней? Красивая, молодая. Он старше ее почти на двадцать лет. И все же она любила его.

Почему он все-таки не женился? Чего испугался? Развода с женой? Осуждения взрослых сыновей? Или берег свободу, на которую имеет право, живя со старой и нелюбимой, и которую потерял бы, живя с любимой и молодой?

Она почти не ела, крошила хлеб — жест, который раздражал его в других, но казался милым у нее.

— Твой шофер застал меня на старой квартире совсем случайно, — говорила Лиля. — Ведь я получила новую квартиру, отдельную. И телефон есть. На наш дом дали всего два телефона. Я пошла к председателю горсовета. А он: нету телефонов, зачем вам телефон? Я и брякнула: личной жизни нет, вот зачем! И знаешь, поставил.

— Поставил и звонит, — рассмеялся Лапин.

— Это в домах народной стройки, — продолжала Лиля, — пришлось поработать. Куда пошлют… Таскала раствор, убирала мусор, бревна ворочала. Неквалифицированная сила. Такие морозы были!

Лапин посмотрел на ее пальцы. «Бревна ворочала».

— Тебе могли бы и так дать.

— Нет! — сразу нахмурилась Лиля.

Он поднял рюмку в знак того, что понимает все. Сочувственно помолчал. Потом спросил:

— Как дочурка?

— Ей уже три года.

— Неужели, — удивился Лапин, — впрочем, да, сейчас уже пятьдесят шестой год, правильно…

Лиля курила, задерживая и медленно выпуская дым.

Он взял ее руку, погладил тоненькие, чуть шершавые пальцы. Он не почувствовал в них тепла, но она и не отняла руки. Он притянул Лилю к себе и поцеловал в холодные, вычерченные губы.

— Подожди, Женя.

Лиля встала, поправила прическу, подошла к окну.

— Ты по делу Колчина приехал?

— Да.

— Он в мою смену взял. Потом вызывал в больницу.

— Да? Что он тебе сказал?

— Ничего не сказал.

— Тебя это беспокоит?

— Что же мне, пробирки в карман прятать?

— Ты его знала раньше?

— Он бывал у нас, вернее, у Фаины. Давно, в войну, я маленькая была. Они с Фаиной на заводе с самого начала. Придет, сядет, смотрит на меня. А потом перестал ходить. Последние годы я только на заводе его видела.

Внушительно, чтобы избавить ее от беспокойства, Лапин сказал:

— Дело у меня, вот смотри.

Он вынул из портфеля папку, перелистал.

— О тебе даже не упоминается. Не в том дело, где взял яд, а в том, почему принял. Разговор идет о начальнике двенадцатого цеха Миронове. Ты, кажется, знаешь его?

Лиля утвердительно кивнула головой.

— Идут разговоры, — продолжал Лапин, — будто между Мироновым и Колчиным были трения и всякое такое, что всегда придумывают, когда происходит подобный случай.

Лиля усмехнулась:

— Что же, он из-за этого отравился?

— Конечно нет. Но Богатырев на завод не вернется, в директора прочат Миронова, а тут такое кляузное дело. Кое-кому Миронов поперек дороги. Талант — бездарность, вечная проблема. Но ты за своего Миронова не беспокойся.

— Почему «своего»?

— Ты что-то рассказывала… Учились вместе?

— Учились, — сдержанно ответила Лиля.

Лапин взял ее за локти:

— Ты не уйдешь?

— Нет, Женя. Я не могу.

Он притянул ее к себе.

— Мне будет очень жаль, если мы просто так расстанемся.

— А ты со мной просто так не можешь? За кого ты меня считаешь?

— Лиля! Как ты можешь так говорить?!

— Вот и хорошо… Давай лучше допьем. — Она присела на ручку кресла, взяла в руки бутылку. — Что за вино? Номер семь… Аппетитное название…

— Ты изменилась, Лиля.

— Ты находишь?

— У тебя усталый вид, тебе не тяжело работать на аппарате?

— Хочешь мне другую работу предложить?

— Это можно было бы сделать.

— А зачем?

— Полегче, почище…

— Все в порядке: работа меня устраивает. И ведь других талантов у меня нет. Есть у меня ребенок, работа есть, свой дом… Хорошо иметь свою теплую постель! Теплую постель и крышу над головой. Некуда приклонить голову, что может быть ужаснее? Ходишь, ходишь… — Она вдруг откинулась на спинку кресла, глаза ее заблестели. — И все же я бы все отдала за Москву. Такая она широкая, необъятная, так пахнет весной асфальт. Посидеть в «Национале», прошвырнуться по улице Горького, по Столешникову, Петровке, заглянуть к девчатам — все бы отдала, честное слово!

— Москва — это хорошо, — согласился Лапин. — Впрочем, всюду можно жить, все зависит от человека. Есть любимое дело, приятные и интересные люди…

— В кино еще можно ходить, на базар за огурцами, на поезде кататься, на трамвае?.. Что мне дали Сосняки? Глупое замужество, глупый роман с тобой, — она усмехнулась, — под репродуктор…

— Какой репродуктор? О чем ты говоришь?

Она насмешливо смотрела на него.

— Он висел в комнате твоего друга, помнишь? Ты включал его… Он хрипел, этот репродуктор, его хрип до сих пор у меня в ушах. Ты ведь всего боялся. А потом ты смотрелся в зеркало, все ли у тебя в порядке. А о том, что это меня унижает, ты не думал, лишь бы тебе было хорошо. Сознайся, Женечка, правда ведь: обо мне ты думал меньше всего…

— Ну, знаешь, — обиделся Лапин.

— Ладно, ладно, — она примирительно положила свою руку на его, — ведь мы не для ссоры встретились… Я просто так сказала, не огорчайся. Ты еще не самое страшное…