Лето в Сосняках - [10]

Фаина озабоченно вглядывалась в маленькое зеркало, висевшее на двери ее шкафа. Хотя шла она к Ангелюку, а все равно — заводоуправление. Она еще ничего баба, кожа гладкая, глаза блестят, блестят еще глаза-то. Брови черные, в волосах ни сединки.

Фаина повязала косынку так, чтобы был виден пробор. Подбиралась, подтягивалась. Такая, подобранная и самоуверенная, прошла она через шумный вестибюль заводоуправления, медленно поднялась по широкой лестнице. В руках у нее был плоский пакет, завернутый в газету и перевязанный ниткой. По коридору проходили девушки с бумагами, служащие; возле отдела снабжения толкались командировочные, у отдела найма — рабочие и курсанты. Фаина здоровалась, с кем была знакома, иногда останавливалась, с ней разговаривали почтительно. Она была старая кадровая работница, заслужившая право до всего иметь дело.

И, разговаривая с Ангелюком, Фаина понимала, что в этом праве до всего иметь дело заключается ее сила. Она уселась плотно и основательно, как усаживаются в мягких креслах непривычные к ним простые полные женщины. С грубоватой фамильярностью спросила:

— Слушай, Матвей Кузьмич, что за заваруха с Колчиным? Будь друг, расскажи, пожалуйста.

— Тебе какая забота? — ответил Ангелюк, стараясь говорить дружелюбно. Понимал, кто перед ним сидит.

— Так ведь Лильку мою вызывал.

— Не знаю, зачем вызывал. У покойника надо спросить, зачем вызывал.

— Теперь Миронова тянут.

— «Миронова тянут»… Кто тебе сказал?

— Сказали люди.

— Люди ей сказали! Баба тебе на базаре сказала Мало чего люди говорят! Говорят, будто твоя Лилька чересчур часто в гостиницу ходит.

Проницательный взгляд Фаины показал, что она оценила значение этой осведомленности. Пытаясь исправить свой промах, Ангелюк ворчливо, но примирительно добавил:

— Мне все равно, куда она ходит. Привожу как пример.

Фаина не спускала с него проницательного взгляда.

— Чего хотят от Миронова?

— А я при чем? — возразил Ангелюк. — Не я это дело разбираю.

— Знала я Колчина, — вздохнула Фаина, — да и ты его знал. Сколько нас осталось — старых работников? Мы с тобой да еще несколько человек. Колчин тоже с первых лет. И вот смотри — руки на себя наложил. Суждена, видно, ему такая смерть. Кому сгореть, тот не утонет… Значит, жизнь не мила, значит, жизнь надоела.

— Товарищ Абросимова, какие у вас ко мне вопросы?

Фаина повернулась в широком, низком и неудобном для нее кресле, развернула пакет. В нем оказалась старая групповая фотография, наклеенная на толстый картон, обтрепанный по краям. Большая группа людей была сфотографирована перед бараком заводоуправления. Первый ряд на земле, второй — на стульях, за ними возвышались еще несколько рядов. В центре сидел начальник строительства Кузнецов. И Фаина стоит сбоку. Вот она стоит, молодая, в косынке, надвинутой до самых бровей.

— Такая находка неожиданная. Припрятала я ее тогда. А тут сундук разбирала — лежит на самом дне. Какие мы с тобой молодые, я девчонка, ты мальчишка — помню, в вахтерах, потом в табельщиках ходил. Вот Колчин, видишь, — она водила пальцем по фотографии, — Меркулов — главный инженер, это вот секретарша Марья Дмитриевна. Загородный — начальник корпуса. Всех знала, все знакомые, да не осталось никого, всех разметало.

Она расстраивалась оттого, что говорила. Эти стертые лица, френчи, толстовки, косоворотки, короткие женские прически возникали из глубины времени — оно ушло, это время, промчалось, как один долгий день. И вот наступил вечер, и жить осталось меньше того, что прожито.

— Не вернешь того, что было, — растроганно говорила Фаина, — ни хорошего, ни плохого. Как в песне поется: «Эх, кабы жизнь начать сначала». Не возвращается время.

Она с надеждой смотрела на Ангелюка. Все бы простила ему, если бы увидела, что и ему щемит сердце. Такое было время… Ведь он, Ангелюк, все знает, встал бы и сказал, правду бы сказал, успокоил бы свою совесть и человека бы выручил.

Но Ангелюк, усмехаясь, сказал:

— Устроим вечер воспоминаний? Только время у меня рабочее. Некогда мне слюни распускать.

Она скосила на него узкие, черные, горячие глаза, потянула к себе фотографию.

— Бери, бери, полюбуйся, какая ты кралечка была, порадуйся.

Она завернула фотографию в газету.

— Уж какая была…

— Ничего была, веселая… Веселая была, время не теряла.

— Я к тебе как к человеку, а ты? Как был сукин сын, так и остался.

— Кто вам позволил так разговаривать, товарищ Абросимова?

Опираясь на ручки кресла, Фаина тяжело поднялась, оправила платье.

— Я тебе не товарищ! Дуролом ты!

— Что?! Вы что?! Да за это…

— Что «за это»?! — передразнила она с вызовом, со скандальной бесцеремонностью женщины из барака. — Что ты мне сделаешь! «Вы что», «вы кто»… Рабочий класс — вот я кто! Запомни! Ты!

В начале тридцатых годов Ангелюк отпирал и запирал табельную доску в проходной завода. У него был четкий писарский почерк человека, мысль которого не опережает букву, которую он выводит. Его перевели в отдел кадров и назначили инспектором по учету инженерно-технического состава.

Сутками просиживал Ангелюк над личными делами, сличал бумаги, выискивал неточности, неясности, несоответствия, аккуратно разглаживал потрепанные, а кое-где и порванные сгибы. За подчистки положена уголовная ответственность; вот и сгибают, будто само собой стерлось, Ангелюк хорошо знал эти