Лето в пионерском галстуке - [149]

Кстати, часть у меня была вполне себе адекватная, ребята-сослуживцы хорошие, со многими я подружился. Знаешь, я слышал истории о том, какие порой случаются ужасные вещи во время службы, но меня даже дедовщина обошла стороной. Сложно было совсем из-за другого… Ты знаешь, из-за чего. И я выплёскивал эмоции в письмах. Тех, которые не отправлял. Я обращался в них к тебе, хотя по методике писать нужно было самому себе. Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом всё сжигал, потому что нельзя было никому узнать о таком. Но теперь я дома, и надобности сжигать всё это нет…

Мне сейчас очень плохо, но я очень рад за тебя. Я надеюсь, что тебе там лучше. Вообще надеюсь, что там и люди, и жизнь лучше.

Два года прошло, я вернулся домой, а такое впечатление, что попал совершенно в другой мир. Мир и правда изменился, страна изменилась. Отец заново открывает бизнес… Он говорит, чтобы я помогал ему, а я никак не могу оклематься. Но это нормально, Вовка говорил, что после армейки тоже полгода отходил. Кстати о Вовке!

Когда он мне рассказал о том, что приезжал какой-то парень и спрашивал про вожатого из „Ласточки“, а он при этом даже на порог тебя не пустил, я разругался с ним в пух и прах. Понимаю, нужно было предупредить про тебя, но, честное слово, я даже не думал, что ты можешь приехать к нему! Вовку можно понять — он знал про проблемы отца, знал, что мы уехали, потому что прятались от криминала, поэтому он ничего не сказал… Но я всё равно не могу смириться с мыслью, что у нас с тобой была надежда не потерять друг друга, а мы потеряли!

Я и поражаюсь времени, в котором живу, и боюсь последствий всего этого. В Твери началось что-то неладное, на отца снова давят. Родители опять хотят переехать. На этот раз в Белгород, мол, на окраине спокойнее будет. Но как они не понимают, что теперь это граница с Украиной, вся контрабанда там, а значит, спокойно никак быть не может. Отец гнёт свою линию, наотрез отказываясь от партнёрства с бандюгами. Да, партнёрство — это слишком опасно, но сотрудничать всё равно придётся, вынудят. Но нет, упрямый батя и слышать об этом не хочет. И что же? Он думает, в Белгороде никого нет?

Я разругался теперь и с отцом — настаиваю, что надо не из города валить, а из России. Тут не то что честного бизнеса не построить, а с отцовскими принципами, которые я вообще-то разделяю, его не построить вообще. Не могу втемяшить ему, что эти затраты нужно просто учесть заранее, заложить отдельной статьёй в бюджет и всё! Но пусть делает, что хочет. Пока набивает новые шишки, хотя бы я займусь чем-то полезным.

Всё-таки планирую когда-нибудь уехать в Штаты, но пока нет никакой возможности. Для начала доучусь — восстановлюсь в институте, закончу заочно, а там посмотрим. Вспоминаю, как ты относился к моим стремлениям стать коммунистом, вступить в партию и получить хорошую репутацию. Вспоминаю и улыбаюсь — как же ты был прав, говоря, что всё это ничего не значит. Ведь действительно — теперь это пустое. Ладно, нужно заканчивать это письмо в никуда, у меня уже запястье болит…»

 — «Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом всё сжигал», — вслух перечитал Юра. — Если бы знал!

Столько лет прошло, но сейчас его будто отбросило назад.

Когда Володя изливал свои чувства на листы бумаги, которые позже сжигал, Юра ждал писем от соседа по двору. А потом и правда начал забывать Володю, завязав отношения с Йонасом.

Мучимый чувством вины за то, что сам всё и упустил, и за то, что не сохранил свою любовь дольше, Юра открыл следующее письмо. Володя написал его почти через год — в апреле 1994-го.

«Давно не писал таких писем. Вроде и нужды нет, просто захотелось. Я отошёл от армии, доучиваюсь, в июне уже получу диплом. Помогаю отцу с бизнесом, а вот планы с переездом в США пришлось отложить. Вообще пока не думаю об этом, может, и не в Америку вовсе уеду. А уеду ли вообще? Пока действительно не до этого, нужно заниматься делами. Помогаю отцу. Наконец он научился меня слышать. Мы занимаемся скупкой земельных участков и нежилых старых домов, в основном на окраине города и в области. Я нашёл лазейки в законодательстве, и благодаря им получается продавать дороже в два-три раза».

Ещё одно письмо было датировано февралём 1995 года. Юра обомлел, прочитав первые строки.

«Представляешь, я переехал в Харьков! Какая ирония! Ведь это я мечтал удрать за границу, а сделал это ты. Зато теперь я живу в твоём городе! Отец получил гражданство Украины и официально оформил здесь фирму. Выбор города пал на Харьков не из-за моих сентиментальностей. Просто Белгород — граничит с Харьковской областью, а ко времени переезда мы выкупили там несколько участков, и у нас уже набралась небольшая клиентская база.

Я тоже получаю гражданство. Честного бизнеса, конечно, нет и здесь, но думаю, что вскоре батя созреет до того, чтобы послать свои принципы подальше.

Мне так странно ходить по улицам, по которым когда-то ходил ты! Почти так же странно, как писать тебе эти письма, зная, что ты никогда их не прочтёшь.

Мне очень нравится твой город, Юра. Он чем-то похож на Москву, но в нём не так много людей, он тише и спокойнее. Гуляю, когда выдаётся свободная минутка, гадаю, гулял ли ты моими маршрутами. Два месяца искал Харьковскую консерваторию, но не нашёл. Кто же знал, что ты называешь свою альма-матер „консерваторией“, а на самом деле это Институт искусств Котляревского. Проходил мимо какого-то из корпусов, слышал фортепиано. Было такое приятное чувство, будто это ты играешь, но одновременно я понимал, что такого просто не могло быть. Это грустно — я будто стал к тебе немного ближе, но при этом остался всё так же невероятно далеко.