Лето в пионерском галстуке - [132]

Восемьдесят седьмой год был годом легализации бизнеса и создания кооперативов. Дефицит товаров из СССР усилился, но появились иностранные вещи, рынки стали расширяться. Девушки передавали из рук в руки недавно появившийся в СССР дефицитный журнал «Бурда моден», напечатанный в Германии на русском языке. Молодёжь расхаживала в ярких, пёстрых штанах-бананах, в куртках с кнопками и заклёпками, а Юрка обзавёлся джинсами-пирамидами с верблюдом на заднем кармане. Но ни одной вещи он не радовался так сильно, как принесённой мамой с работы фотографии из «Ласточки». Той самой, которую сделал Пал Саныч после спектакля. Юрка убрал её в рамку и часами вертел в руках, рассматривая лица всей труппы, стоявшей в театре напротив сцены. Но приятнее всего Юрке, конечно же, было видеть Володю, который обнимал его за плечо.

Помимо «формального» объединения молодёжи, Комсомола, появились и неформальные: рокеры, гоняющие по ночному городу, металлисты и панки — самые агрессивные, а также новое поколение тихих, одетых в тёртые джинсы, увешанных фенечками хиппарей. Володя в одном из писем писал про цивильно выглядящих, спортивно сложенных парней из подмосковных Люберец. Которые, наоборот, «очищали» Москву от неформалов и всех тех, кто, по их мнению, позорил «правильный», то есть «их», образ жизни. Любера — именно так называли этих парней — били неформалов, срывали одежду с прибамбасами, стригли им «патлы».

Явно для того, чтобы успокоить Юрку, Володя подчеркнул: «Ко мне не пристают». Юрка на это хмыкнул про себя: «Ну ещё бы».

В Харькове люберов не было. Но Юрка, не считая себя ни неформалом, ни «формалом», повиновался моде и отрастил волосы по плечи. Он перестал тесно общаться с ребятами со двора, снова превратился в домоседа. Вместе с отцом каждую пятницу смотрел программу «Взгляд» и трижды в неделю писал Володе, а Володя трижды в неделю ему отвечал.

Его почерк рассказывал Юрке о многом. Обычно он был убористым и ровным. Когда Володя нервничал, буквы становились косыми, хвостики «у», «д» и «з» — длинными и узкими как чёрточки. Когда Володя злился, то так сильно нажимал на ручку, что продавливал бумагу. Но одно из писем пришло едва ли не каллиграфически идеальным. Юрка сразу заметил это и попросил больше никогда не переписывать письма на чистовики, а присылать какими есть, пусть с помарками, кляксами или даже пятнами. «Они искреннее, — считал он, — и живее».

Вскоре у них появилась интересная привычка закрашивать уголки конвертов, чтобы, заглядывая в почтовый ящик, сразу узнавать письма друг друга. Начал это Юрка. Однажды он решил по-детски написать на конверте «Жду ответа, как соловей — лета» и начал выводить букву «ж» в левом верхнем углу, но, опомнившись, постеснялся и заштриховал. А в ответ ему пришло такое же помеченное письмо.

Так они прожили весь восемьдесят седьмой год. Юрка кое-как готовился к зимней сессии в своём училище, куда поступил, лишь бы не забрали в армию, и в декабре попросился к Володе в гости. Но тот ещё в восемьдесят шестом писал: «Я к тебе не приеду и к себе тебя не приглашу до тех пор, пока не поступишь в консерваторию». И теперь в ответ на Юркину просьбу о встрече напомнил о сказанном тогда.

Юрка давно крутился у пианино, сомневаясь, но с каждым днём всё сильнее хотел продолжить обучение. Володин ультиматум оказался как нельзя кстати — он стал последней каплей, и Юрка послушался и начал учиться. Это было немного страшно, Юрка корил себя за то, что бросил пианино. А когда очистил инструмент от хлама, поставил на него фотографию из «Ласточки» и сел играть, то принялся жестоко ругать за то, что игнорировал мать, отца и всех, кто уговаривал его начать снова, пока было потеряно не слишком много времени.

Юрка быстро понял, что не сможет подготовиться к поступлению в консерваторию самостоятельно. Сказал об этом родителям, и отец нанял ему репетитора. Им оказался самый злой и нелюбимый преподаватель из Юркиной школы. Больших усилий потребовалось ему для того, чтобы понять — ненавистный Сергей Степанович ругался только потому, что был действительно неравнодушен к его судьбе и таланту. А ругал он его будь здоров! Припоминал лень и самонадеянность, которые тот проявлял, учась в школе. Говорил, что у Юрки слишком мало опыта для того, чтобы импровизировать, он ведь ещё не постиг азы. А прослушав Юрку, вынес вердикт, что «это уже не средне, а на тройку с большим минусом». Но успокоил мать — талант есть. А Юрке высказал, что, чтобы его развить, нужно прекратить выделываться и начать наконец слушаться более опытных.

Юрка сообщил об этом Володе. Тот сухо его похвалил. Обычно Володя писал очень ровно, если не сказать равнодушно — боялся, что письма могут читать. Каждый раз он оставлял приписку, где завуалированно просил не высказываться явно о том, что случилось между ними, и сам был очень скуп в эмоциях. Но иногда эмоции всё-таки прорывались. И именно эти редкие случаи запомнились Юрке лучше всего.

«Иногда я так сильно скучаю по „Ласточке“, что хоть на стену лезь. Вспоминаю не что-то конкретное, а всё то лето разом. Эти воспоминания какие-то туманные. Помню события, но не помню ни лиц, ни голосов.