Лето в горах - [8]

Чингиз совершенно забыл о боли в щеке.

— И ты не знаешь, почему ты так хорошо ездишь? Нет, ты совсем-совсем не знаешь, почему?

— Не знаю.

Глаза Ларкан были пронзительны. Чингиз покраснел. Он не мог смотреть ей в глаза. Да и что он мог сказать, когда он и в самом деле не знал?

Уже смеркалось. Ребята погнали отару домой. Овцы шли за козлом, похожие на большое серое животное. Шевелясь, оно медленно ползло по долине. Отара была небольшая — три семьи объединили своих овец для общей пастьбы, — но Ларкан носилась на коне из конца в конец, словно в стаде тысяча овец. Раскосые глаза ее горели, как раскаленные угли, тугие косички метались по плечам. И каждый раз, проносясь мимо Чингиза, она странно смотрела ему в глаза и кричала:

— Не знаешь, да?

Чингиз еле держался в седле. Еще недавно мягкое, как кресло, оно выгнулось жестким горбом и стало горячим. Теперь это уже был не лихой джигит, а несчастный, жалкий мальчишка, который не чаял поскорее добраться до дому.

Ночной разговор

Всю ночь Чингиз бредил. Ему снилось, что он скачет на коне, но это были не давние полеты, легкие и счастливые, когда он с замиранием сердца ждал, что упадет, заранее зная, что с ним ничего не случится. Нет, на этот раз он испытывал настоящий ужас, ноги сводило от бессилия, он падал, сползая набок, цепляясь за гриву, и от удара о землю спасался лишь тем, что тут же просыпался. Едва он задремывал, как опять сидел на коне и снова падал, сползая набок и цепляясь за гриву. Он стонал, кричал, задыхался и не видел, что над ним сидит тетушка Накен.

— Что ты, сынок, кричишь?

Она гладила его сухой шершавой ладонью, дула ему в лоб, прогоняя видения, укрывала одеялом, которое он сбрасывал с себя. Только под утро, проснувшись, он заметил ее. Накен сидела, поджав ноги и прикрыв глаза, с распущенными волосами и заунывно что-то напевала. Он видел ее словно в тумане, но все же заметил, что волосы у нее густые и без седины. Если бы она вставила зубы, то не казалась бы старой такой и суровой. Чингиз закрыл глаза и затих, а тетушка посидела над ним еще немного, затем отползла в другой конец комнаты и улеглась рядом с Каратаем.

— Зачем ты смотришь на него? — заворчал он спросонья. — И этот дурень Казакпай, хоть бей его по голове, ничего не понимает: при мальчишке заводит разговор об Ибрае!

— Тише! Да спи ты, разбудишь ребят!..

Чингиз слышал во сне их слова, но что они значат — не понимал. Почему нельзя при нем говорить об Ибрае? Что же, что же взрослые скрывают от него?

Проснулся Чингиз от щекотки. Это ползал по нему Суюндик и что-то искал. Искал под одеялом, под подушкой и под боками.

— Что тебе? — спросил Чингиз.

— Жжжу-у-у!

— Жу?

— Жу-жу! — закивал Суюндик.

Понятно: нужен фотоаппарат. Чингиз достал его из рюкзака, малыш вцепился в аппарат, отвел рычажок автоспуска и застыл с вытаращенными глазами, будто держал рычащего зверя. Когда жужжание кончалось, он заводил еще и еще. Чингиз, которому показалось, что он заболел, почувствовал вдруг, что ему хорошо. Вставать, однако, не хотелось — ноги ныли после вчерашней езды.

— Тетя Накен, можно, я поваляюсь еще немного?

— Лежи, сынок, отдохни, — закивала она. — Я тебе дам сюда покушать.

Тетушка Накен захлопотала над ним. Удивительно: Чингиз теперь не замечал ее беззубого рта, ее лицо казалось милым и все чаще хотелось взглянуть в ее глаза, добрые и усталые от вечной тревоги за детей. И дом уже не казался таким бедным и тесным. Даже Суюндик, этот сопливый грудастый крикун, хотя безобразничал и орал по-прежнему, добиваясь своего, не угнетал Чингиза, как раньше, не оглушал и не делал несчастным.

Домик с башенками

Почти каждое утро, просыпаясь, он видел ее перед собой, Ларкан сидела на корточках и смотрела, приоткрыв рот, словно видела его впервые. Но стоило ему шевельнуться, как она тут же убегала. Дел у нее было много — она носилась из сарая к дому и обратно, бегала за хворостом, помогала матери одевать младших и готовить еду. При этом не переставала следить за гостем. Если он уходил к ручью с книжкой, она прибегала туда с бельем. Когда появлялись мальчишки и звали его играть в футбол, она бросала домашние дела и тоже увязывалась с ними. Девочки смеялись над ней, но это ее не смущало. Чингиз не знал, как скрыться от нее.

Однажды Чингиз пошел в поселок МЖС. Ларкан, как всегда, увязалась за ним и некоторое время шла поодаль. Когда он вышел на шоссе, она поравнялась с ним.

— Я знаю, куда ты идешь, — сказала она.

— Ну?

— На почту. Ты ждешь письма от дяди Куманбета.

Чингиз не ответил. И не удивился. Просто привык: Ларкан всегда угадывает его желания, знает наперед, что он собирается делать и куда пойдет.

— Ты скучаешь по дому?

Конечно, Чингиз скучает. Он пожал плечами. Он скучает по дому с первого дня, но разве скажешь об этом?

— А почему тетя Солтобу к нам раньше не приезжала?

— Мама никуда не ездит, она больная.

— И толстая, да?

— Ты дура, — спокойно сказал Чингиз, и Ларкан не обиделась. — Ты просто дурочка.

Конечно, она дурочка, подумал Чингиз. Она умела стирать, доить, скакать на коне, щелкать бичом, но разве станет умная девочка лезть со своими отгадками, когда об этом не просят ее? И не давать проходу заботами, на что уже все обращают внимание? Еще какая дурочка, думал Чингиз, но сейчас не обижался на Ларкан, потому что надеялся получить письмо и заранее радовался добрым вестям.