Лето Святого Мартина. Шкура льва - [37]

Мадемуазель печально и чуть насмешливо улыбнулась.

— Разве же я не в заточении? — спросила она. — А как иначе вы назовете это? Что делает здесь этот субъект? По ночам он спит за порогом моей комнаты и следит, чтобы никто не общался со мной. Каждое утро он идет со мной в сад, когда я, благодаря вашему милосердию, совершаю там прогулки. Сплю я или бодрствую — этот человек всегда остается в пределах слышимости любого слова, которое я могу произнести…

— Но он не знает французского! — запротестовала вдова.

— Чтобы застраховаться, без сомнения, от любых моих попыток привлечь его на свою сторону и помочь мне бежать из этой тюрьмы. О, мадам, повторяю вам, вы тратите время, наказываете меня и терзаете себя впустую. Даже будь Мариус тем человеком, которого я по своей слабости смогла бы, не дай Бог, полюбить, средства, которыми вы пользуетесь, лишь заставили бы меня возненавидеть его, как на самом деле и вышло.

При этих словах все страхи вдовы улетучились, а с ними и все мысли об утешении Валери. В ее глазах засверкал гнев, и линия рта стала внезапно настолько жестокой и насмешливой, что красота ее лица резко контрастировала с появившимся на нем выражением ненависти.

— Так, значит, ты ненавидишь его, моя милочка? — в ее голосе прозвучала насмешка. — А ведь он мужчина, которого любая другая девушка Франции сочла бы за счастье получить в мужья. Ну-ну! Говоришь, тебя невозможно принудить к этому? — смех маркизы стал неприятным и угрожающим. — Ты слишком самоуверенна, Валери. Слишком уж самоуверенна. Может статься, ты будешь на коленях умолять о браке с мужчиной, которого, по твоим словам, ты ненавидишь. Не думаю, что тебя нельзя принудить.

Их взгляды скрестились; лица обеих женщин были так бледны, что даже губы их побелели, но у одной это было вызвано еле сдерживаемым гневом, а у другой — смертельным страхом, поскольку красноречивый взгляд мадам обещал ей еще большую кару. Девушка отпрянула, сжав кулаки и прикусив губу.

— Господь вам судья, мадам, — напомнила она маркизе.

— Именно — Господь, — рассмеялась та, поворачиваясь, чтобы уйти. Она помедлила у двери, которую итальянец поторопился открыть перед ней.

— Если утром будет хорошая погода, Мариус присоединится к тебе на прогулке. А пока подумай над тем, что я сказала.

— Этот человек останется здесь, мадам? — спросила девушка, тщетно пытаясь заставить свой голос звучать спокойно.

— Его место в прихожей, но, так как ключ висит с его стороны двери, он может войти сюда, когда пожелает или когда будет считать, что имеет для этого основания. Если тебе не нравится его вид, запрись в своей спальне.

То же самое она сказала по-итальянски часовому, который бесстрастно поклонился и последовал за вдовой в прихожую, предварительно закрыв перед лицом мадемуазель дверь.

В прихожей не было ничего, кроме стола и стула, поставленных, чтобы охраннику было где обедать. И пока они пересекали прихожую, звуки их шагов гулко отражались от стен. Часовой открыл перед маркизой дверь. Она вышла, не сказав ему ни слова. Стоя на пороге, он слушал ее шаги, удаляющиеся вниз по каменным ступеням винтовой лестницы. Наконец снизу раздался грохот захлопнувшейся двери, ведущей во двор, и скрежет ключа напомнил наемнику, что он и его пленница были заперты в этой башне замка Кондильяк.

Оставшись одна, мадемуазель подошла к окну и упала в кресло. Лицо девушки по-прежнему было очень бледно, а сердце возбужденно билось, поскольку жуткая угроза, прозвучавшая в словах вдовы, по-настоящему испугала ее и заставила затрепетать от страха впервые за все три месяца этого насильственного ухаживания, которое с каждым днем становилось все более настойчивым и все менее похожим на ухаживание и, в конце концов, привело ее к теперешнему беспомощному положению.

У нее были крепкие нервы и отважный дух, но в тот вечер надежда, казалось, угасла в ее сердце. Было похоже, что и Флоримон покинул ее. Либо он забыл свою Валери, либо, по словам вдовы, был мертв. Но истина сейчас мало заботила ее. Она впервые осознала, что полностью находится во власти мадам де Кондильяк и ее сына, и лишь случай помог ей убедиться, насколько неразборчивой в выборе средств эта власть может оказаться. Это внезапное открытие целиком захватило ее, вытеснив все прочие мысли и чувства.

Валери печально глядела на увядающие краски неба, но не замечала их. Она была в руках этих чудовищ, и они, похоже, собирались пожрать ее. А поскольку Гарнаш, как она считала, был убит, то на помощь надежды не оставалось. Ничтожным утешением могли служить те несколько часов свободы, которыми она наслаждалась неделю назад, но воспоминание об этом лишь усиливало безнадежный мрак ее заключения.

Снова перед ее мысленным взором возникла эта суровая, сильная фигура, седеющие волосы, яростно топорщащиеся усы и строгие, пронзительные глаза. Снова она услышала его резкий, с ноткой металла, чуть насмешливый голос. Она видела его внизу, в зале, поставившего ногу на шею этого самовлюбленного болвана Кондильяка, когда все они, казалось, не осмеливались вздохнуть без его разрешения. В своем воображении она опять скакала в Гренобль на холке его лошади. Валери вздохнула. С тех пор как умер ее отец, это был, без сомнения, первый настоящий мужчина, встретившийся ей. Если бы только Гарнаш был жив, она вновь бы ощутила в себе мужество и надежду, поскольку знала, что на его изобретательность и энергию можно положиться в трудную минуту. Вновь она слышала этот резкий, металлический голос: «Вы довольны, мадам? Достаточно ли вам подвигов для одного дня?»