Лето на крыше - [29]

Я что-то говорю, но Петя меня не слышит.

— Хочу к Мише,— заявляет Аня.

— А я не хочу,— говорит Петя.— Я пойду домой.

— А мороженое?

— Ешьте сами,— говорит Петя и уходит.

Отправив Аню в гости к Мише, я возвращаюсь домой. Петя сидит на крыше, в шезлонге, читает «Спартака».

Теперь «Спартак» в его памяти будет связан с Рижским взморьем, с дружбой и расставанием.

— Это ценная книга, правда? Я попросил только почитать, а он отдал насовсем. И запросто так: «Бери, дарю».

Справедливая борьба раба за освобождение от рабства свяжется с образом Левы, жаждущего мировой справедливости. Прямая связь.

— Мама, а как ты подружилась со Светой?

Я рассказываю Пете историю нашего знакомства, про больницу, про то, как мы боялись не узнать друг друга в 16 лет, про то, как Света выстирала мои брюки, чтобы я не могла никуда уйти.

— Конечно, это не очень хорошо, что вы лежали в больнице, но если бы вы не лежали там, мы бы никогда не встретились, не было бы ни меня, ни Аньки, да?

— Ладно, Петь, читай.

Петя пытается углубиться в чтение.

— Мама, а зачем люди разводятся? — Ему не читается. Я долго и нудно объясняю Пете, почему люди разводятся, снабжая свой рассказ многочисленными примерами из жизни своей разветвленной семьи.

— Да,— вздыхает Петя задумчиво, видимо взвешивая мои аргументы.— Чего ждать от взрослых, если я сам в первом классе хотел жениться на Маринке, а во втором переметнулся к Алле. За два года две измены. Я, например, хотел бы писать всякие заметки, как великие писатели.

— Что же тебе мешает?

— В таком возрасте не пишут. Я за Аней сбегаю, ладно? — Неймется ребенку!

КОГДА ТРЕВОЖНО…

Внезапно подымается ветер. Сдувает со стола бумагу, авторучку. Знать не судьба сегодня писать Андрею. Ветер треплет лепестки роз, гонит с моря тяжелые облака, пригибает к земле стрельчатые листья лилий. Ухожу в дом. На душе тревожно. Включаю рефлектор — замерзла, соскребаю в комок остатки пластилина. Леплю и думаю, что возникновение внезапных, ничем вроде не мотивированных тревог — нормальное явление. Если покопаться, то можно обнаружить массу причин, но это ничего не объяснит, не избавит от тревоги. Наверное, у каждого психически нормального взрослого есть свой отработанный способ избавления от тревожных, подавленных состояний. Одни вяжут, другие читают, третьи беседуют часами по телефону, а я леплю. Мну пластилин, мну, пока что-то не начинает проступать из бесформенной массы. Сейчас проступает какая-то старая дама. Я леплю ее и уже знаю, что в ногах у нее будет сидеть кошка, что кошка будет в расслабленной умиротворенной позе, тогда как дама, угловатая, нескладная, будет напряженно прямо сидеть на стуле, четком, геометричном, но с округлой покатой спиной. Я леплю быстро — надо поспеть за детьми, холодно, а они ушли без курток,— мне нравится то, что у меня выходит (потом разонравится, как все, что я делаю), скоро я увижу детей, и все будет прекрасно. Я думаю, что взрослым проще справляться с собой, чем детям. Немотивированные страхи, раздражение, злоба — все это накатывает на них, и мы, взрослые, не всегда можем им помочь. Как тут быть? Реагировать или не замечать, докапываться до причин или отойти в сторону?

ИДИЛЛИЯ

Стоит выйти за калитку, миновать цыганский дом — и перед тобой расстилается дорога, посыпанная мелким гравием. В конце дороги Мишин дом. Я издалека вижу детей, сидящих на корточках у обочины. Они выковыривают камни.

— Мы их собираем и моем,— сообщает Аня,— вымоешь, и они блестят.

— А я нашел два драгоценных,— сообщает Эрик.

— А где Петя? — спрашиваю.

— Читает.

Аня в Мишином свитере. Дотрагиваюсь до ее носа — теплый.

— Ты не устала?

— Устают-то старые, а я молодая,— заявляет она, выковыривая очередной «драгоценный» камень.

— И я молодой, и я! — подхватывают Эрик с Мишей. Оказывается, они вполне совместимы. Миша, занятый рисованием, успокоился, и Эрик, с которого сняли груз обязательств вместе с триоксазином, пришел в себя. И возник нормальный контакт. Значит, дело было не в конфликте противоположных характеров, а в столкновении напряженных, неестественных для каждого состояний.

Соответственно и Наташа подружилась с Лидой. Теперь им не нужно быть ежесекундно настороже. Петя читает; устроившись в углу, на кровати. Над кроватью — Мишин рисунок. Парусная лодка. Несколько точных штрихов образуют лодку, парус не прикреплен к ней, он на отлете и это создает впечатление движения. Море тоже не нарисовано, но поверх дна лодки три цветных дуги — парус колышется на волнах. И над всем этим — оранжевый круг: то ли луна, то ли солнце. Условность графики здесь — от «наблюденности» картины. Это не иллюстрация к сказкам Пушкина, это то, что Миша видел своими глазами, и в то же время воплощение его мечты о свободе, легком скольжении в волнах мира — по глади вод.

— А это что за рисунок? Какая-то избушка, из-под нее — красное пламя. Не Мишин почерк.

— Соседки. А как ты догадалась, что рисунок не Мишин? — удивляется Наташа.

— Невыразительный. Линия вялая, контурная, так рисуют отличницы в школьных альбомах. Контур, а внутри контура раскраска. А посмотри на Мишины дома — они все разные. Потому что он идет не от стереотипа, а от собственных наблюдений. Вот, например, этот: он точно похож на цыганский, ближний к морю. Дом с флюсом.