Лето на хуторе - [18]

Итак, они чаще и чаще разговаривали между собою. Васильков, кстати, был очень рад случаю отдалять опасного молодца от Маши, и Непреклонный, казалось, охотно поддавался невинной хитрости.

Однажды Дмитрий Александрович приехал часов в девять вечера на хутор и, несмотря на бесцеремонное замечание Маши: «Кто ж об эту пору приезжает!» — преспокойно уселся с ней и с учителем на скамью у порога, сказав только лукаво:

— Извините, мой дружок; я не знал, что помешаю.

Последовавший за этими словами веселый смех убедил и Машу, и Василькова, что в нем нет ни искры соперничества или ревности. Маша скоро оставила их.

Слово за словом, благодаря стараниям помещика, они попали на толк о литературе и ее судьбах у разных народов. Дмитрий Александрович декламировал об идеализме

Шиллера, об Олимпе Гете, которого он, однако, совсем не знал и кончил тем, что спросил:

— Послушайте, вы наблюдали меня? — Вас?

— Да, меня. Признайтесь откровенно, что наблюдали? Непреклонный схватил Ивана Павловича за коленку и

выразил на лице глубокое добродушие.

— Может быть, и пробовал; но согласитесь, что ваш вопрос странен.

— Полноте, полноте! — гордо, весело перебил Непреклонный, встряхнув кудрями. — Полноте, милый мой Иван Павлыч! Это смешно — церемониться! Я думал, что вы больше дитя природы и будете говорить откровенно. Вы наблюдали меня?

— К чему вы ведете все это, Дмитрий Александрович?

— К чему, к чему! О, хитрый человек! Послушайте, я вам сейчас скажу очень много откровенного, слишком даже.

(Здесь Непреклонный нахмурился, давая этим знать своему собеседнику, что внутри его шевелится борьба).

— Не думайте, — продолжал он, понижая голос и осматриваясь, — чтоб только одно тщеславие... О, если вы меня наблюдали, то должны понять, что у меня много страшной силы воли!

После этого он присовокупил таким же тонким голосом, каким Михаиле некогда заметил, что «ведь это удар!»

— Сила воли у меня даже преобладающая черта в характере; но я должен оправдать перед вами целый класс людей, на который вы хотите наложить ваше клеймо. Разве вы не говорили мне, не дальше как третьего дня, что народ, потеряв патриархальность, теряет и поэзию в глазах образованного человека, что чистота и молодость должны идти вместе, а в женщинах простого сословия они нейдут вместе...

— Позвольте, — перебил Васильков, — я говорил, что редко...

— Нет, нет, вы говорили: никогда!

— Ей-Богу... — умолял Иван Павлович.

— Нет! Впрочем, постойте. В самые серьезные минуты нашей жизни не надо забывать практических предосторожностей. Надо посмотреть, не слушает ли нас кто-нибудь.

Непреклонный встал, посмотрел в сени: там не было никого; однако он затворил дверь.

Иван Павлович нетерпеливо ждал продолжения, но молодой помещик, сев на место, молчал несколько времени задумчиво, потом поднял вдруг взор на учителя и спросил отрывисто:

— Что вы думаете о Маше?

Васильков покраснел и не сразу собрался ответить, боясь открыть голосом свое волнение.

— Что я думаю о ней? Я думаю... Кажется, она весьма милая девушка...

— Да, вкус у вас недурен! — улыбаясь воскликнул Непреклонный, — она действительно очень мила наружностью. Но я вам расскажу про нее вещи, которые покажут вам ее душу. Тогда только вы поймете, сколько доброго и высокого может заключать в себе необразованное существо. Пусть мой рассказ послужит опровержением вашему мнению!

Тут Дмитрий Александрович остановился и, еще раз взглянув на Василькова, продолжал:

— Вижу, вижу, как это вас интригует. Ну, так погодите же, я вам расскажу с условием: вы должны мне дать честное слово, что никому моего рассказа не передадите.

— Зачем же? Будьте уверены...

— Нет, нет! Как вам угодно, а без честного слова я говорить не буду. И вы много потеряете... Сами согласитесь: компрометировать девушку — бессовестно, если нет какой-нибудь важной причины. В этом случае я решаюсь доверить вам тайну, но все-таки хочу оградить ее... И поверьте, только одно убеждение, что мои слова принесут пользу... Вы согласны?

— Извольте, извольте, если это необходимо, — поспешил сказать Васильков, трепеща, чтоб Маша, или кто другой не прервал своим появлением разговора. — Даю вам честное слово, что никому не передам вашего рассказа.

— И прекрасно! Слушайте же. Надо вам сказать, что я жил в Москве года два назад. Маше было семнадцать лет. Она уж и тогда была дивно хороша собой. Вы заметили, конечно, сколько души в ее взгляде, в ее улыбке, — все это было и тогда. Красота ее поразила меня; я не мог в нее не влюбиться Я объяснился, но на первый раз она отвечала очень строго (после я узнал, что она с первого раза глубоко, сильною страстью полюбила меня). Трудность победы подстрекнула меня.

Мы разлучались, ссорились и сходились вновь. Наконец... она все-таки меня полюбила... Вы понимаете меня, Иван Павлыч? Ах, как она любила и любит меня до сих пор! Какая страсть, какая глубина и, вместе с тем, какая сткрытность!.. Вы, я думаю, и не подозревали ничего, а между нами такая долгая связь... И даже я, который...

Но здесь пламенный рассказчик принужден был остановиться, потому что сама героиня его повести внезапно появилась в дверях с таким откровенно веселым лицом, как будто она и по правде была демон коварства или скрытности.