Лето мафии - [2]

Наконец любопытство пересилило меня, и я сказал:

— Привет.

Сидни испуганно вздрогнул, резко поднимая голову. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, затем его голова медленно повернулась в мою сторону. За стеклами очков глаза казались совиными; похоже, он был озадачен. Наконец ему удалось, запинаясь, выдавить:

— Э… п-привет…

Едва слышно, почти шепотом.

— Ну… что читаешь? — продолжал я.

Замявшись, Сидни бросил взгляд на книгу, затем снова посмотрел на меня, так, словно ответ был очевиден.

— Книгу.

— Сам вижу… — Помолчав, я добавил: — И часто ты этим занимаешься — читаешь в темноте?

Покачав головой, Сидни показал фонарик, словно демонстрируя, что раз у него есть фонарик, он читает не в темноте. Решив не спорить из-за формальностей, я указал на книгу:

— О чем она?

— Это «Одиссея».

Я изумленно раскрыл рот. «Одиссея». Я слышал про «Одиссею» Гомера, но мне казалось, никто не станет читать эту книгу по доброй воле… и уж определенно не в темноте, подсвечивая страницы фонариком. Склонив голову набок, я сказал:

— Ты меня дуришь…

На лице Сидни мелькнула боль; он покачал головой.

— Не-ет.

Судя по голосу, он был чем-то расстроен — наверное, тем, что я ему не поверил. Решив, что я его незаслуженно обидел, я протянул руку через стальную решетку и сказал:

— Винни… Винни Веста.

Сидни уставился на мою руку так, словно никогда не видел ничего подобного, после чего наконец снова поднял взгляд на меня и пожал ее. Уголки его губ чуть приподнялись, и он сказал:

— Сидни. Сидни Батчер.

В фас его лицо показалось мне ликом херувима, и я уже тогда мысленно отметил нелепость подобного сравнения, поскольку всем известно, что тощих херувимов не бывает. Так или иначе, лицо Сидни Батчера показалось мне ангельским. Улыбнувшись в ответ, я сказал:

— Вот и отлично. Ну… рад с тобой познакомиться.

— И я тоже, — ответил Сидни.

Его улыбка стала шире, он крепче стиснул мне руку и тряхнул ее несколько раз. В том, как Сидни это сделал, было нечто такое, что я сразу понял: этот паренек не похож на всех тех, кого я знаю, совсем не похож, и внешность его тут ни при чем. Мои размышления были прерваны женским голосом, донесшимся из квартиры Сидни. В нем прозвучал теплый, едва заметный восточноевропейский акцент.

— Сидни, с кем ты там разговариваешь?

— С соседским мальчиком, — ответил Сидни.

— Поговоришь завтра, — окликнула его женщина. — Уже очень поздно.

— Хорошо, мама, — бросил он через плечо, затем снова повернулся ко мне. — Увидимся завтра? — с надеждой спросил он.

Его вопрос прозвучал чуть ли не как мольба.

— Разумеется, — машинально ответил я, нисколько не уверенный в этом, и Сидни скрылся у себя в квартире.

Вот так все началось.

Я как раз окончил среднюю школу вместе с пятью из семи членов моей банды. Мы называли себя «Налетчиками» — пять сицилийцев, один негр, один ирландец. Пятерым из нас уже исполнилось восемнадцать, шестому, который этой осенью должен был пойти в выпускной класс, было семнадцать, а седьмой не знал свой точный возраст, поскольку у него никогда не было свидетельства о рождении. Я был главарем — не потому, что победил на выборах; просто так обстояли дела с самого начала. Мы росли вместе, и я всегда был чуть выше и сильнее остальных, поэтому к шестнадцати уже имел шесть футов росту и весил сто восемьдесят восемь фунтов, из которых большая часть приходилась на накачанные мышцы. Мне казалось, господь бог меня любит — он благословил меня крепким отцовским телом и его сицилийской внешностью: смуглой кожей, черными вьющимися волосами и прямым как стрела носом. Мать говорила, что у меня лицо с римской монеты. Конечно, ее мнение было предвзятым, но, возможно, она все же была права — девчонки любили меня так же, как я их.

Из семерых членов моей банды у троих отцы были членами мафии, а у четвертого вечно мечтал к ней примкнуть. У пятого и шестого отцы были «гражданские», а у седьмого — ветеран Второй мировой войны, контуженный на фронте. Мы росли вместе и с малых лет занимались тем, чем занимаются дети мафии и их друзья. Мы обчищали склады, железнодорожные пакгаузы, магазины, аэропорты — все, что обладало ценностью и не двигалось. Не так давно мы прослышали, что много добра скапливается в грузовом терминале аэропорта Ла-Гуардиа, и я внес его в список. Наступало лето, которое впоследствии станет известно как «лето мафии», но сейчас, в начале июня, все было тихо…

Однако в истории мафии понятие «тихо» является относительным. Если газеты не пестрят кричащими заголовками о гангстерских разборках и на улицах не льется кровь в результате дерзкого покушения, это и есть «тихо».

С точки зрения широкой общественности, чудовище спало. Однако на самом деле оно не спало — а отдыхало, набираясь сил. В то время в Нью-Йорке действовали пять крупных преступных семей — Лучано, Маньяно, Луччезе, Профачи и Боннано, получившие названия по фамилиям главарей. В свою очередь, Семьи подчинялись так называемой Комиссии, своеобразному «совету директоров», состоящему из главарей Семей. Самой многочисленной и могущественной была Семья Лучано, однако ее основатель Чарльз Лучано по прозвищу Счастливчик, в 1945 году депортированный в Италию, передал бразды правления Фрэнку Костелло, человеку, которому были знакомы все ходы и выходы. Половина судей, политиков и полицейских Нью-Йорка принадлежала Костелло с потрохами, а остальных он «брал внаем». Всем было известно, что он человек мафии, однако это не имело значения. Фрэнк Костелло был знаменитостью, а Нью-Йорк любит знаменитости — и неважно, чем именно они прославились.