Лето - [30]

– Ха-ха-ха! – раскатисто и добродушно хохочет Имелик.

– А у тебя таких снов не бывало? Помнится, и тебе в школе нелегко давались всякие псалмы и библейские истории.

– Нет, я вообще снов не вижу, а ежели и вижу, так потом ничего не помню.

– Да-а, – тянет Тоотс, – это как у кого. Я их так ясно вижу, словно все происходит наяву. А ты знаешь, – добавляет он быстро и порывисто, – Кийр сейчас терзается в любовной тоске.

– Как? В чем Кийр терзается? – с любопытством переспрашивает Имелик, склонив свою кудрявую голову поближе к Тоотсу.

– В любовной тоске, – быстро отвечает тот, пощипывая свои усики.

– В любовной тоске? – восклицает Имелик. – Первый раз слышу.

– Да, да, первый раз слышишь. Может быть, может быть. Живешь все время под боком у Паунвере, а не знаешь и половины того, что здесь делается. А я вот за тысячи верст приехал на родину, глянул этак… разок туда, разок сюда – и увидел все, что нужно. С Кийром дело неладно. Кийра тянет тайная сила, будто на веревке, на привязи, – туда, через кладбищенскую горку…

– Куда?

– Погоди ты, послушай. Как только выдастся ясная погодка, а солнышко начнет клониться к закату, сила эта набрасывает Кийру на шею петлю и давай его тянуть. Нет, погоди: еще до того, как сила эта начнет тянуть – а петля уже у Кийра на шее, – рыжеволосый надевает соломенную шляпу с узкими полями, пиджак с разрезом сзади, обувается в ботинки на пуговичках, берет в руки тросточку с блестящим набалдашником и вздыхает.

– Вздыхает? Да ну тебя с твоими баснями! Ни слова не пойму.

– Тише! – шепчет Тоотс, кивая головой в сторону. – Портной идет.

* * *

Через некоторое время к собеседникам подходит и Куслап. Ничего нового в разговор он не вносит, смотрит куда-то в сторону и на вопросы Имелика отвечает тихо и коротко или же просто покачивает головой. Появление Тоотса в Паунвере, видимо, не производит на него особого впечатления, и управляющему имением начинает казаться, будто этот низенький, тощий паренек злится на него еще со школьных времен. И вообще разговор Тоотса с Имеликом, довольно оживленный вначале, в присутствии Кийра и Куслапа начинает тлеть, как сырое дерево.

– Черт знает, – думает Тоотс, – в России иной раз готов был хоть целых сто рублей отдать, лишь бы повидать кого-нибудь из бывших однокашников, а сюда приехал и не знаешь, как к такому вот Куслапу подступиться. Вдобавок еще и Кийр сегодня какой-то одеревенелый, точно замороженный, только губы кривит, когда Имелик что-нибудь скажет. Ну и пусть Кийр остается какой есть, пусть хоть тут же оторвет от своей тросточки блестящий набалдашник, с ним разговор еще впереди… но Тиукс, Тиукс, неужели ему и впрямь нечего сказать Тоотсу? Мало того, что он маленького роста, – этот странный паренек еще и горбится, а впалые щеки делают его на вид старше его лет. Черные усики словно норовят залезть ему кончиками в рот, что придает ему сходство со стариком Куслапом, которого Тоотс хорошо помнит со школьных времен. Гостю из России кажется, будто он уже давным-давно видел где-то и этот сизо-серый платок, что на шее у Куслапа, возможно, в этом платке привозили Куслапу хлеб из дому. Возможно… Взгляд Тоотса скользит по грубошерстному, сшитому из домотканого сукна костюму Куслапа, по его женским резиновым сапогам, и все это кажется ему малоутешительным. На маленьких бледных ушах Тиукса еще видна пыль, осевшая за целую неделю работы, а искусанная блохами шея его такая же худенькая, какой была в школьные годы.

«Да, да, – рассуждает про себя Тоотс, – черт знает, бывают же люди, которые вообще не меняются. Взять хотя бы того же Кийра: начал он носить ботинки на пуговичках и будет их носить до самой смерти; был остолопом – таким до самой смерти и останется».

Единственный, благодаря кому разговор между бывшими школьными товарищами еще кое-как клеится, – это Имелик. По его совету, все четверо заходят наконец в церковь.

Кийр, поддернув брюки, опускается на колени и быстрым шепотом читает «Отче наш»; при этом губы его смешно вытягиваются в трубочку, словно ему хочется объяснять богу, что он, Кийр, не такой уж грешник, как это может показаться с первого взгляда. Уголком глаза он наблюдает за стоящим рядом Тоотсом и приходит к убеждению, что если кому-либо из жителей Паунвере уготованы вечные муки, то дьяволу и его подручным не придется далеко искать. Здесь, рядом с ним, и стоит этот человек, и на боках у него, вероятно, черти уже высмотрели местечко, куда воткнуть свои вилы. Вытащив из кармана молитвенник с золотым обрезом, Кийр отыскивает псалом, который сейчас поют, откашливается и тоненьким голоском начинает подпевать. Голос этот кажется Тоотсу до того неожиданным, что он чуть отодвигается в сторону; в то же время он старается вычислить, как долго смог бы он вытерпеть этот писк, если бы его заставили слушать. Но рыжеволосый вдруг умолкает и несколько раз проглатывает слюну: в церкви появляется хозяйская дочь с хутора Рая. Она медленным шагом направляется к алтарю. Многие прихожане смотрят вслед молодой девушке и подталкивают друг друга локтем, как бы желая сказать, что вот и пришла наконец та, кого ждали. Тоотсу чудится, будто он слышит шелест шелка, и он вопросительно глядит на Имелика; тот отвечает едва заметным кивком головы. Куслап стоит чуть поодаль; ему все одно, что слушать – слово божье или человеческое. Ему чужды все страсти земные, в мозгу его изредка всплывает лишь одна мысль – о завтрашнем трудовом дне. Он не требует от судьбы ничего лишнего: пусть только завтрашний день не будет хуже сегодняшнего. Да и сама судьба ничего ему не дарит, кроме возможности тихонько двигаться по узкой тропиночке, так же, как и многие другие. И какое Тиуксу дело до того, что кто-то, шурша шелковой юбкой, вошел сейчас в церковь и что рыжий соученик его, вытянув шею, внимательно следит за этой девушкой.