Лето длиною в ночь - [8]

А потом звонок — мама позвонила. Тоня чуть отстранилась, чтобы вытащить мобильник из заднего кармана джинсов. Со вздохом встала, прижав трубку к уху, подошла к окну. Начался трудный разговор… Тоня уныло и неохотно объясняла маме, что не собирается замуж за Каштанова Колю. И никогда не собиралась! Мама похоже, была разочарована, потому что этот роковой разговор длился очень долго. Гораздо дольше обычного…

* * *

Всё было хорошо, и тут — звонок. Уже по мелодии звонка Глеб догадался, что Тоне звонят из дома.

Альбом пришлось отложить, потому что разговор, видимо, намечался долгий.

Тоне этот разговор был явно не по душе. Она вообще нервничала — переминалась с ноги на ногу, потирала средним пальцем бровь…

Да, да, тоскливо соглашалась Тоня в трубку, Коля, безусловно, хороший человек. Но она, Антонина, никуда с ним не поедет. Ну и что, что приглашал. Она предпочитает ему компанию… м-м-м… Да кого угодно! Вот хотя бы — Франчески…

Глеб никогда к Тониным разговорам по телефону особо не прислушивался, но тут, услышав итальянское имя, уши-то навострил!

За Тоней, ясное дело, ухаживали какие-то друзья — то актёры, то художники. Ну да, ухаживали, она же красивая. И весёлая. И вообще…

Ухажёры и таскали ей то книжки, то билеты в театр или на концерт, то шоколадки…

Глеб, любивший сладкое, но не любивший думать, во что могут вылиться для него все эти ухаживания (да по-любому ни во что хорошее), поедал шоколад, и раз от раза не без мрачного удовлетворения убеждался, что Тоня не отвечает им особой взаимностью. Не, он конечно желал ей счастья, да только… Ну неважно, что — «только»…

Этот Коля Каштанов тоже дарил Тоне цветы и конфеты. Очередной букет Тоня обычно ставила в вазу, а конфеты, как водится, лопал Глеб. Ну а что. Тоня — не ела, фигуру берегла…

У Коли, ясно, с самого начала не было никаких шансов. Но сейчас Глеб даже обиделся за него. Не за себя, вот ещё! За Каштанова, конечно… Променять Колю на какого-то зализанного Франческо!

Почему этот Франческо должен быть зализанным? Да кто его знает. Глеб его и не видел никогда. Просто представил себе надутого лощёного клерка в мерзкой розовой рубашке с сиреневым галстуком. Вроде того дядьки с обложки затрёпанного каталога «Отто», что валялся рядом на тумбочке. Глеб дядьку этого тут же возненавидел, вместе с его дурацкой рубашкой. Да так, что не удержался, зачеркал слащавое лицо фломастером. Чёрным.

* * *

— Глеб, твоё художество?

Она обнаружила «рисунок» сразу же, как только закончила долгий телефонный разговор с мамой. Впрочем, Глеб его и не прятал. Нарочно на видном месте оставил. Похоже, из чистой вредности.

— Ну что за детство? Тебе тринадцатый год, а ты всё усы пририсовываешь… Вон, свои скоро расти начнут!!!

Она расстроилась. Глеб, похоже, даже не ожидал, что она расстроится так сильно. Но извиниться даже не подумал.

— Спрашивать нужно сначала! — Хочешь предаваться столь странному занятию — флаг тебе в руки, я б тебе другой журнал дала, который не жалко. Этот мне, вообще-то, отдать нужно было…

— Я думал, он тебе не нужен… — Он нахально ухмыльнулся, нарочно не выказывая ни малейших признаков сожаления или раскаяния. — Валяется здесь с сентября…

— Мне — нет, но это не мой журнал… — ответила она, чувствуя, что против воли в голосе звучат усталость и раздражение, даже злость. — Ну ты, Глеб, даёшь!

Она не удержалась, с досадой хлопнула испорченным журналом по столу, и вышла из комнаты.

* * *

Может она и не на него так сильно разозлилась, просто — под руку попался, но Глебу было до лампочки. Давайте, езжайте к своим итальяшкам, к этим дурацким макаронникам в идиотских сиреневых галстуках и розовых рубашках. А он спать пойдёт.

* * *

…Раскрытый альбом так и остался лежать на столе. С его страницы грустными, полными слёз глазами глядела на этот мир Богородица, нежно обнимающая младенца Христа…

Часть третья. Глебово лето

Клязьма-река

— Как я здесь очутился? Ума не приложу.

Прям как в телесериале… В детдоме по вечерам телевизор включали — до тошноты их насмотрелся. В сериалах этих вечно кто-нибудь память терял. Раз — и ничего не помнит: граф он, иль, к примеру, посудомойщик… Как его имя-фамилия — тоже без понятия.

Амнезия, так это называется.

Может и со мной такая же история?

Не, ну я же помню, кто я. Глеб Рублёв, нахимовец.

«У моряка один путь — славный!». Во, это тоже помню. И кто сказал — помню! А Нахимов и сказал, на стенке в училище висел во-от такой плакатище…

Значит, частичная амнезия. А может и не она вовсе.

А всё-таки не помню, как я сюда попал, хоть убей. С Тоней повздорил — помню, спать улёгся в поганом настроении — не забыл, забудешь тут, полночи в потолок глазел…

В ванную пошёл, умыться хотел… А дальше — будто с обрыва ухнул. В туман — густой, белый. Как в облако…

И странно-то как — тут лето, солнце! А с вечера вроде октябрь был, слякоть на улице, дождь за окном… Не сон ли всё это?

* * *

Коротко остриженный мальчик лет двенадцати на вид, в трениках и линялой футболке, не без оснований полагавший себя Глебом Рублёвым, крепко потёр щёки и лоб ладонями, взъерошил русые волосы на круглой, коротко остриженной голове.

Проснуться не удалось. По-прежнему его окружал знакомый — в общем-то только по фильмам и сказкам — типичный среднерусский пейзаж.