Лето бабочек - [65]

Это, казалось, противоречило той картине, которую он описал ранее.

– Почему? – спросила я.

Он выдохнул.

– Позволь мне рассказать про Кипсейк. – Снова прищуренные глаза, как будто он оценивает меня. – Мужчины не могут унаследовать его, если только в поле зрения нет другой наследницы-женщины. Чарльз II, старый Чарли, он был в затруднительном положении, понимаешь? Прятался в Кипсейке, а там жила Нина, наш предок, – это первая Нина, она была самой красивой в округе, – он втянул ее в свои дела. Её портрет висит там в холле. Ты очень на нее похожа. Клянусь тебе.

Я покраснела, мне было неловко от его комплиментов.

– Нина в письмах жаловалась Чарльзу на то, что он оставил ее на содержание этого огромного дома, без родителей и большей части наследства, а также с ребенком, которого надо было содержать. У нас остались те письма, ты их увидишь. Я могу… – Но он остановился. – В любом случае, Чарльз ответил. Отправил ей указ. Что-то вроде пенсии каждый год за помощь и обещание, что Кипсейк будет принадлежать только ей и их дочери. Он также отправил ей огромную бриллиантовую брошь, только она варварски продала ее…

– Кто? Тедди?

– Да. Длинная история. Прямо перед войной. – Он снова почесал нос. – Когда я читал это, я должен сказать, что я даже вскрикнул от твоего имени, Нина.

– Что читал? Где?

Он снова посмотрел на меня.

– О, она написала – ну, она написала мне, объяснив все это, прежде чем умерла. Послушай… Вот что я знаю об этой ситуации. Вероятно, довольно мало. Ты понимаешь, английское наследственное право не так уж и практикуется в Огайо.

Он говорил так тепло. Я подумала о Сью и Бекки с работы, об их одержимости «Даунтоном». Им бы понравился мой отец, его хрустальный акцент, его разлетающиеся светлые волосы: телевизионная драматическая версия англичанина.

– Моя мать, Теодора Парр, была девятой женщиной, которая унаследовала дом. В истории была пара мужчин, когда не было женщин-наследниц. Фредерик, он был великим коллекционером первых изданий, кукольных домиков, ну, всего такого. Очень интересный мужчина. Он был моим прапрапрадедом. И, конечно же, Руперт Вандал. Снес заднюю часть дома. Говорят, он задушил горничную, когда она… не соглашалась… ну, да ладно. Сказки. Он был сумасшедшим. Неприятный момент истории. Начинаешь их всех узнавать, когда вырастаешь там, знаешь, как соседей по дому… это странно. Да, Руперт был неудачником.

Ну, для меня и большинства из нас интересной всегда была его внучка, Безумная Нина. Как раз она провезла бабочек контрабандой из Турции. Она тоже там, конечно же… – Он замолчал и покачал головой. – Она посадила тутовое дерево, которое привезла из Турции. И оно все еще там, двести лет спустя. По крайней мере, я предполагаю, что оно все еще там – о, не обращай внимания на все это. Старые истории, как я уже сказал. Я вырос с ними.

– Я уже знаю немного, – сказала я ему. – Первую Нину Парр, во всяком случае. Эта твоя книга, та, которую ты оставил мне. – Я видела, как он уже почти начал говорить. – «Нина и бабочки».

– Черт возьми. Я не думал об этой книге… полвека. Не видел ее с детства.

– Но у меня остался твой экземпляр, – сказала я, улыбаясь ему.

– Не думаю. У меня не было своего экземпляра, этот – моей мамы. Разве не забавно, что все это было заперто где-то в темных нишах нашего разума? «Нина и бабочки». Веселая хорошая книжка, странная история и все такое. – Он моргнул. – Там в конце нет списка ее любимых бабочек?

– Есть, – сказала я, довольная, что он помнит. – Восемь или около того. Малая Медянка, и… – Я замолчала. – Книга всегда хранилась дома. Ты, наверное, взял ее с собой на Ноэль-роуд.

– Возможно, я так и сделал, – неопределенно ответил он. – Не могу понять зачем. Понимаешь, я терпеть не мог думать о том месте после того, как уехал. Не могла бы ты взять ее с собой, если… если мы поедем?

– О, – сказала я. – Конечно… – Я колебалась.

– Твоя мама все понимала. Она тоже не была близка с родителями. Я никогда не рассказывал ей полную историю, но я немного поговорил с ней о моей семье. Она была чуть ли не первым человеком, который действительно меня понял.

– Понял что?

Он сказал с веселостью, которая меня раздражала:

– О, что она, вероятно, допустила ошибку, взяв меня на себя. Все мои проблемы.

– Какие проблемы?

– Что я вырос в таком месте… с такой матерью.

– Я все еще… – Я остановилась и начала снова: – Я до сих пор не понимаю, что ты имеешь в виду насчет нее.

– Я имею в виду, что по поводу моей матери я не могу сказать ни слова. Разве это не ужасно? – Розовые пятна появились на его щеках. – Я правда не могу это объяснить – у меня были годы, чтобы обдумать это, знаешь, но я все еще не могу понять. Моя новая жизнь очень далека от всего этого, так иногда случается. Например, я сижу за своим столом в кампусе, читаю газету или разговариваю с каким-то студентом, и все это такое чистое, блестящее, новое. Я понимаю в такие моменты, что здание, в котором мы сидим, моложе студента передо мной, а потом я вспоминаю Кипсейк. Он строился, пока Шекспир писал пьесы. В моей комнате были лягушки между стекол и мох на полу, я всегда видел свое собственное дыхание, потому что по воздуху от меня шел пар, а ночью я что-то слышал. – Он устало улыбнулся. Он выглядел испуганным; почему он испугался? – Мне было холодно восемнадцать лет – там, а потом в школе-интернате, – пока я не уехал в Оксфорд. Видишь ли, никто не любил меня, ни один человек, пока я не встретил Дилайлу. Она была… – Он замолчал. – В общем, Кипсейк – это волшебное место, но я был там несчастен. Даже думать не могу о том, чтобы вернуться. Я могу ясно себе представить это… река, ступеньки, тропинка до дома… и все это так реально. Черт возьми, единорог. – Он моргал. – Сейчас я с Мерилин, и она очень добра. Она верит в прозрачность наших отношений. Понимаешь, я не думаю, что моя мама вообще меня любила.