Летние гости - [18]

Не успели они управиться со щами, как с дороги скатился к избе, словно с горы, человек в солдатской папахе и шинели. Каленное морозом и ветром лицо, широкое в переносье, глаза расставлены далеко, глядят прямо.

— Вот это и будет Сандаков Иван, — сказал Митрий Капустину.

Единственный на всю Тепляху большевик, Сандаков Иван послал с нарочным в Вятский горсовет записку, чтоб помогали, а то дело худо. Собрание уполномоченных от деревень разделилось надвое. И, почитай, больше половины против советский власти, потому как взяли верх горлопаны-подкулачники, а ему, хоть и окопное горло, перевеса добиться не удалось. Вновь решили собраться назавтра пополудни. Поэтому в записке просил: «Подмогайте!» И вот приехали Капустин с Филиппом.

У Сандакова Ивана взгляд тяжелый, без увертки, на беспалой правушке тавро от австрийской пули, полосатые ленточки двух Георгиев на солдатской рубахе. Видать, не робкий, а сразу пожаловался. Как с губернского съезда Советов явился, ходко дело пошло, все деревни объехал, а потом поп Виссарион да лавочник Ознобишин канитель развели. Ознобишин распинается, что-де добрая воля во всем должна быть. Пускай мужички всех посмотрят — и кадетов, и анархистов, и большевиков. Которые поглянутся, тех и выберут к власти. И везде советская власть с большевиками, а в Тепляхе пускай без них. А Ознобишин этот, хоть и лавочник, для многих указ. Хозяйство умело ведет — у него пчелы, коровы шведской породы, веялку, молотилку держит. Маслобойка есть. И большую он на себя надежду имеет. Такой златоуст — не остановишь.

За стол Сандаков садиться не стал. Сидел в кути на лавке и, размахивая папахой, говорил:

— Захожу сегодня к Ознобишину в лавку, а он: «Пулеметом станешь стращать али как?» — «Тебя-то, — я говорю, — из пушки бы разнес, кровососа. Гляди, что клопина, красный. Где сядешь, там и пьешь кровь». А он захохотал и спокойненько: «Поди, недолго левольвертом махать-то осталось. Кое-где ваши порядочки поперек горла». — «Ну, — я говорю, — своего мы не упустим. Нам и голодуху, и стужу, и прочее что не привыкать переносить».

Капустин поставил чашку вверх дном на блюдце, сел рядом с Сандаковым, хлопнул по колену.

— Давай по порядку разберемся. Сам этот лавочник на собрании при нас не вылезет. Побоится. Кто-то вместо него шуметь станет. Нам надо, чтобы фронтовики, бедняки нас поддержали и заодно действовали. Как они у тебя, в одном кулаке или каждый сам за себя?

Сандаков достал трут, огниво, зло ударил кресалом.

— Говорено вроде со всеми.

— Учти, тут нам свой же товарищ дело подпортил. Пировал-гулял. Слышал ведь? — опять мрачнея, сказал Петр.

Сандаков добыл искру, прикурил. Задымили все остальные.

— Как не слыхать, далеко слышно было.

Договорились, что по вечерку соберет Сандаков нужных людей у Митрия. О Шиляеве он сказал, когда тот выскочил в сени, что это человек честный, свой, хоть и середняк. А у самого Сандакова никак нельзя собраться: отец-мать антихристом его подшивают, хоть беги куда. Ушел он повеселевший, заломил шапку.

Митрий Шиляев не отставал от Петра ни на шаг. И слушал, склонив голову набок, будто Капустин не говорил, а пел. Потом разошелся сам:

— Я про коммунию читал в книжках. Теперь, по-моему, самый раз в такую коммуну мужикам сбиваться, чтобы заобще все — житницы, хлева и разное иное. У моей бабы, к примеру, шаль есть, пусть ей все пользуются. Или опять сапоги у меня — так пусть надевает каждый, и чтобы работать в одно сердце.

Капустин поддакивал. Верно. А Филиппа от сытной еды потянуло на сон. Под скрип березового очепа, на котором качал зыбку голубоглазый сынишка Митрия, так и совался Солодянкин: сон к лавке придавливал. Он встряхивал очумелой головой, но все равно не мог справиться со сладкой истомой. Хорошо, что Митрий позвал в студеную клеть — принести на показ Петру какую-то диковину. Петр тоже вышел. Втроем, толкая друг друга, они втащили в избу набитый книгами деревянный сундук.

Митрий поднял крышку. Голос словно перехватило:

— Вот это, Петр Павлович и Филипп Гурьянович, моя утеха. Всю жизнь, почитай, лет с пятнадцати, собираю. — Он наклонился, погладил студеные переплеты. — Вот Дрожжин Спиридон Дмитриевич, а это Иван Захарович Суриков, а это Алексей Васильевич Кольцов, все вроде меня — несчастные самоучки, мужицкие горевальники.

И показалось Филиппу, стоят они словно на кладбище. Вот этот, вот тот. Лежат бедняги под книжными плитами. Еще и говорит-то Шиляев так жалостливо, что впору зареветь.

А книги манили обложками. Архипка, сын Митрия, оставив зыбку, забрался на лавку и дышал Филиппу в ухо. Каких только нет книг: и махонькие совсем, и, считай, в полпуда та толстенная.

— Да уж книжки эти, — с притворным осуждением отозвалась из-за заборки жена Митрия Наташа, — и ест когда, так из рук не выпущает, как только и попадает в рот ложкой. — И чувствовалось, не хотела осудить, похвалиться хотела: глядите, какой он у меня книгочей, умник.

Капустин азартно подсел к сундуку.

— Смотри-ка, граф Лев Толстой, Диккенс, Стивенсон. Богатая библиотека! Вальтер Скотт.

— А я вот больше про мужицкое житье книжки уважаю, про нашу жизнь. Интересно наблюдать, кого наградит судьба спасением, а кого гибелью. Вот «Антон Горемыка» Григоровича так на слезу и наводит или «Митрошкино жертвоприношение»… Писатель-то уж весь испереживался, чую, любит его, вроде все под своим крылом держит, а все равно горе горючее человеку. Уберегчи не сумел. И все ясно, будто про нас, тепляшинских, сочинено, — проговорил Митрий.