Лети к своим собратьям, ворон - [13]

Это было более чем неприятно. Была большая операционная, в которой толклось много сестёр, студентов и прочего медицинского персонала, а я лежал среди них на столе голый, несчастный, и мне было очень стыдно. Скромность, присущая большей части нашей западной культуры, заставляла меня закрыть глаза, так, чтобы я, по крайней мере, не смог читать в их глазах оценку моей беспомощной наготы. Спустя довольно долгое время ко мне придвинули рентгеновский аппарат, и облачённая в белое фигура захлопотала вокруг меня с иглой, показавшейся мне толщиной в карандаш.

- А теперь постарайтесь не шевелиться, - сказала она и вонзила свой чудовищный инструмент мне в артерию в левом паху. Я только что не взвыл. Такой боли, мне кажется, я никогда в жизни не испытывал. Игла была внутри, и через неё вливалась окрашенная жидкость, если бы я хоть немного двинул тазом даже просто от страха, - это только усилило бы агонию. Мне страшно захотелось что-нибудь укусить, и, к сожалению, ничего другого, кроме языка, уменя не было. Я сильно укусил его и почувствовал, как кровь медленно заполняет мне рот.

Так же, как степень выдержки боли колеблется у отдельных людей, в особенности среди мужчин и женщин, думаю, что и степень восприятия боли тоже разная. У некоторых этот порог довольно высокий, и даже тяжёлая травма воспринимается не более, чем сильное неудобство. У других, где порог низок, такое же физическое состояние может привести к такой острой агонии, что вызывает потерю сознания. Я сознания не потерял, но пока глотал кровь из прокушенного языка, очень сожалел, что со мной этого не произошло. Я было удивился, почему меня сюда привезли с постели в кресле-каталке; возвращаясь, я больше не удивлялся этому.

Пока хирург вёз меня из больницы обратно в гостиницу в сутолоке уличного движения в наступавших сумерках, я думал обо всём этом и о той операции, которая мне теперь предстоит. Я попробовал было объяснить ему. Кажется, я сказал, что, если при операции будет так же больно и это продлится гораздо дольше, то лучше уж пусть отнимают ногу. Не знаю, насколько уж серьёзно я говорил об этом, но, конечно же, именно так и чувствовал себя в то время.

- Друг мой, - сказал он, когда большая машина остановилась у светофора, а мелкий дождик заливал лобовое стекло и устилал черную дорогу перед нами размытыми отражениями света от уличных фонарей, - друг мой, боли не будет. Совсем. На животе у вас останется длинный шрам, он должен быть таким, чтобы хирург мог просунуть туда обе руки, но это будет совсем тонкий шрам, и вы ничего не почувствуете, а живот останется таким же плоским и твердым, как теперь. И вы снова сможете ходить, а затем всё это станет просто эпизодом, о котором вы вскоре забудете.

Я всё время думаю об этой краткой проповеди, которая оказалась, хоть и не по его вине, весьма далёкой от истины. Несколько лет спустя мне напомнило о ней письмо от моего брата из Греции. В нём была приписка: " Читал ли ты, как один англиканский священник на юге Англии после своих проповедей проводит их открытое обсуждение в близлежащем кафе. Обсуждение на тему "В чём я был не прав?" Можно представить себе подобную же вечерю по обсуждению ошибок в Нагорной проповеди."

Даже без угрозы гангрены и ампутации было совершенно ясно, что оставаться в таком положении я больше не могу. Дело было в декабре, и так как я был теперь в городе, то подумал, что можно заняться рождественскими покупками. Выяснилось, что я едва могу ходить. Я хромал по улицам медленнее, чем слепой. В список своих покупок мне пришлось неожиданно включить ещё один предмет: инвалидскую палку.

Помнится, беспрерывно шёл дождь и было очень холодно.

3 ТРЕТЬЕ ПАДЕНИЕ

Меня положили в больницу на второй день Рождества 1963 года. Я, разумеется, боялся, но, думается, уже подошёл близко к определению консультанта "смирился".

В действительности, это учреждение и не называлось больницей, это был большой интернат, построенный, казалось, с полным безразличием к расходам. Я несколько смутился, обнаружив за столом приёмного покоя, просторного зала с объявлением и просьбой к посетителям не носить обуви на шпильках, нянечку-монашенку. Я подумал было, а что делать человеку, если он пришёл сюда именно в такой обуви. Бледная, как восковая фигура, нянечка записала обычные сведения с холодным безразличием, ни разуне подняв головы от бланка, который заполняла.

- Ближайшие родственники? Вероисповедание?

Так как верования мои довольно сумбурны и сугубо личны, я вдруг понял, что не могу ответить на этот вопрос. Я колебался так долго, что, наконец, она подняла взор и с ледяным выражением лица, сжав тонкие губы, повторила тихим невыразительным голосом: "Вероисповедание?" Я знал, для того, что мне нужно сказать есть определённое слово, но никак не мог его вспомнить. Она положила ручку и стала ждать, а я себя чувствовал жертвой испанской инквизиции. Тогда я отчаянно выпалил:

- Боюсь, что не принадлежу ни к одной из определённых религий.

- Неопределённая, - пробормотала она, вложив бесконечное презрение в эти слова, а я смотрел, как она пишет их почерком, таким же невыразительным, как её голос и лицо. Затем она нажала кнопочку звонка и передала меня другой нянечке, которая была такой же человечной и добродушной, какой бывает хорошо смазанная шестерня.