Лестница Янкеля - [9]

Когда спустя некоторое время я рассказал ему обо всей истории с бильярдом и Молитовкой, он вытаращил сильнее обычного глаза и вдруг с самой настоящей злостью набросился на меня.

– Ты знаешь, что ты наделал? – чуть ли не кричал Левка. – Знаешь?!

– Я наделал? – удивился Янкель.

– Да, ты!

– Что?

– Ты своей дурацкой книгой навлек на нас ГНЕВ БОЖИЙ! Понимаешь, нет?

Я действительно не понимал, чего это мой брат заговорил вдруг как правоверный иудей, чего за ним раньше не замечалось.

– Мы все ведь могли погибнуть! И я в первую очередь! Ты понимаешь? Обыграл какого-то мужика, потратил деньги, обманул всех… Это ведь ГРЕХ, что ты совершил! Страшный грех!!! И вот результат!

Если честно, я слушал все это, онемев от изумления, а Левку несло со страшной силой: наконец-то он нашел единственно правильное объяснение всей этой истории с натрием, с самого начала казавшейся ему какой-то странной. После этого у моего братца возникла привычка (к радости не понимавшей, в чем дело, мамы) говорить на разные религиозные темы, о Всемирном потопе, казнях египетских и всякого рода отщепенцах, под которыми, видимо, подразумевался я. Он стал более разборчив в еде, и я (уже я, а не ты) помню, как, приезжая к нам в Ленинград и усаживаясь за стол, дядя Лева насаживал на вилку кружок колбасы, подносил к самым глазам и неодобрительно качал головой.

– Янкель, что ты делаешь? Ведь это же хазер, – говорил он с тоской в голосе.- Чистая смерть…

Я его так и звал про себя: Дядя Хазер.

Меня (это уже снова твои слова) веселило неожиданное преображение Левки и сближение его с родителями в том, что раньше вызывало лишь почтительное сочувствие. И все же мне кажется, что в обращении моего брата было что-то закономерное, естественное и все, что он ни делал, возвращало его назад, в “Первый проезд”. В этом мы совершенно не были похожи. В то время кругом было уже слишком много интересного, особенно когда радиус нашей жизни постепенно расширился. Я много читал, возводя свою лестницу из подручного материала, и когда раскрывал книгу, все равно какую, у меня каждый раз возникала надежда, что именно сейчас жизнь должна как-то круто развернуться и пойти по-другому. Почему-то мне кажется, что такое отношение к книге – чисто еврейская черта. Возможно, я ошибаюсь.

Вместе с тем возникали и совсем некнижные интересы.

Первое, о чем вспоминается, – танцплощадка в Парке культуры и отдыха имени Свердлова. Туда ходили послушать местную знаменитость – Фроловского. Выглядел он заметно старше остальных музыкантов и держался несколько обособленно. Рассказывали, что он приехал в Горький из Москвы, где играл в большом оркестре, но там что-то случилось, и его отправили (сослали?) к нам. Он выходил последним, садился за рояль, клал пальцы на клавиши, брал несколько аккордов, музыканты подхватывали, и красиво одетые пары (“красиво одетые” – по меркам послевоенного провинциального города) начинали медленно кружиться по эстраде. Именно там и произошел мой “первый бал Наташи Ростовой”, когда после долгих терзаний я наконец-то решился пригласить Иру Скороходову (Вы Знаете, Кто Мой Папа?”) на танец. Она смеялась, чувствуя мои неуклюжие движения.

Постепенно мы взрослели, и у многих за плечами были уже немалые “открытия”, вроде культпохода в Горьковский оперный театр на “шедевр”, по словам нашей школьной учительницы, Ивана Дзержинского “Тихий Дон” или балет Арама Хачатуряна “Гаянэ”. Но все это как-то прошло мимо: опера была скучная, а балет – вообще без слов. Так что даже не зацепишься. Другое дело – кино. О нем разговор особый.

Мне кажется, что по-настоящему сходить в кино можно только в детстве и только в детстве можно с неподдельным восторгом поговорить об увиденном. Для описания своих оценок никто не использовал таких мудреных слов, как, например, “отлично сыграно”, “великолепно снято” и т. д. Говорили: “зыко”, “замри”, “восторг”, и все это умещалось в одно заповедное слово – “киношка”, включавшее целый мир наших переживаний.

Главное чувство, связанное с походом в кино, было нетерпение. Сначала надо было проникнуть вовнутрь (денег на билеты никогда не было), дождаться, пока пойдет журнал “Новости дня”, с ужасом ожидая, когда после его окончания в зале вновь зажжется свет и по проходам будут ходить контролеры, отлавливая безбилетников. Если фильм был новый (и интересный), он смотрелся на одном дыхании, и время как будто останавливалось. Но в основном мы ходили на фильмы, которые уже видели не один десяток раз. И здесь самое главное было досидеть, ерзая на стуле, до появления главного героя, пережить любимую сцену и потом ждать неотвратимого конца. Кино ведь не книга, невозможно пролистать вперед – отмотать назад, пустить время вспять. Чтобы всеми правдами-неправдами пережить все это, надо было снова оказаться в зале.

При всем том “киношка” для тех, кому посчастливилось попасть внутрь, не была просто черным ящиком без окон, без дверей: слова, шутки и целые сцены перекочевывали в Первый или Второй проезд, на Полтавскую и Киевскую, и даже в мрачный дом Рейтборда на улице Фигнер, поскольку его внучка Люба часто ходила с нами в “Художественный” или в “Палас” – рядом со стадионом “Динамо”.