Лестница Ламарка - [64]

Вот и дом, о котором они говорили. Он хотел бы побыть один. Нет, женщину пусть поместят в другую комнату. Дайте ей все необходимое, позаботьтесь о ней. А его оставьте в этой комнате без окон, освещающейся только через дымовое отверстие в потолке.

Ушли, почтительно кланяясь, и увели с собою няню. Нет, он же сам ее отослал. Она не нужна ему больше. Не будет нужна.

Голова закружилась так сильно, что пришлось сесть на земляной пол без циновок. Давно он не видел такого убогого жилья, вернее, никогда не видел. Зато потом… Что будет потом, когда он доберется до власти? Голова снова нестерпимо разболелась, сжатая невидимым другим красным обручем. Он перестал ощущать свои руки, поглядел на них и изумился, показалось, что руки далеко-далеко, отдельно от него. Расстояния в комнате изменились, стены раздвинулись, круг солнца на полу – из трубы – растет и растет. Еще немного, может, несколько минут, и все сны обернутся явью. Все речи наставника окажутся ложью, ложь была удобна его близким, ничего, он поквитается с ними. Только бы наставник был жив, не лишил его возможности насладиться казнью. Но скоро, скоро. Все достигнуто. Колесница въезжает по ступеням. Один короткий шаг до трона. Слышно, как бегут по песчаной дорожке. Бегут провозгласить его. Вот и стук в дверь. Мгновенно пронеслось перед глазами: белая колесница, шеренги войск, покорные рабыни с узкими мальчишескими бедрами – слепящее золото власти.

Василий подошел к окну своего номера на последнем этаже, распахнул его. Один шаг. Один короткий шаг. И он ступил туда, в сверкающую золотую темноту, на краткий миг падения оба его мира слились в один, дрожащий прозрачной ясной каплей.

Створки окна забились под порывом ветра, обегающего пустую комнату.

Ломился в дверь Фуршетов. Взвизгивала Олечка.

Победитель

Виктор родился в сорок шестом году и ничего не помнил о Победе. Зато на всю жизнь запомнил, чем отличается габардин от бостона, а креп-жоржет от креп-сатина. В доме витали названия тканей и сами ткани: легчайший шифон и наивный маркизет, топорная тафта и вычурный муар, честный твид и самовлюбленный панбархат, простенький мадаполам и нежная майя.

Мама Виктора шила. Она не сама выбирала клиентуру, времена стояли тяжелые, послевоенные, рад будешь любому заказчику, тем более в маленьком городке, но мама умела так поставить дело, что казалось, это заказчицы бегают за ней толпами и уговаривают, уговаривают. Иногда, если кончалась череда заносчивых жен офицеров и простоватых торговок, семья сидела без денег, но мама не опускалась до того, чтобы жить на продажу, как делали ее подруги, днями простаивавшие на рынке с наскоро сляпанными поплиновыми блузочками на толстых ватных подплечниках. Мама из всего извлекала пользу и легко утвердила свою репутацию лучшей портнихи города, не боящейся остаться без работы. И появлялась новая свежевылупившаяся офицерша, желавшая выглядеть лучше, чем все эти, ну, вы понимаете, или приходила прежняя, успевшая, видимо, за прошедшие три-четыре месяца сносить полдюжины платьев, сшитых мамой. Новенькие клиентки по неопытности еще пытались показать гонор, командовали и "тыкали", но больше, чем на полчаса, их не хватало. И когда очередная модница, придя за бальным платьем, обнаруживала сына портнихи в новой бархатной кофточке с пышным бантом, она не задавала неуместных вопросов, почему же на спине бархатного платья шов – неужели ткани не хватило, она протягивала конверт с деньгами (мама наотрез отказывалась брать деньги руками) и бурно благодарила любезную Анну Васильевну, на что мама отвечала вдвое старшей клиентке, снисходительно растягивая гласные:

– Ну, Шурочка, как смогла, так и сшила. А все не хуже ваших трофейных тряпочек смотрится.

Судьба явно готовила маме жребий командовать взводом пожарников или дрессировать крупных хищников, но Анна Васильевна и здесь проявила своеволие: выбрала традиционное, абсолютно мирное занятие. Невостребованный жребий показывал рожки, заставляя самых хулиганистых мальчишек на улице вытягиваться во фрунт, когда мимо проходила мама, и произносить непривычно-любезное: "Доброе утречко, Анна Васильевна!" вместо: "Здрасть, тетка Анна!" И никто никогда не спрашивал у Виктора, а где же его отец. А ведь этот вопрос у местных мальчишек занимал первое место в списке, хотя половина из них жили также с матерями, в лучшем случае имея в придачу бабушку. Но на всякий случай Виктор предпочитал общество девочек. Лет до шести его самого часто принимали за девочку из-за длинных золотистых кудрей и вечных бархатных кофточек, выглядевших слегка неестественно на занесенных желтой пылью, узких и неровных улочках города с вытоптанными до твердости камня палисадниками.

Город испытывал благоговейное тяготение к литературе; так, на две улицы Ломоносова и Гоголя приходилась одна Дзержинского, улицы Бородулина, Пушкина и Кольцова пересекали улицы Герцена и Радищева и только потом Плеханова. Ритм два к одному, то есть два писателя на одного революционера, озвучивал весь город, и только центральная улица – Ленина вытягивалась исключением, хотя почему? Литературные или нет, труды последнего предстояло Виктору читать и перечитывать на протяжении десяти лет гораздо чаще, чем всех остальных авторов вместе взятых: начиная с "Материализма и эмпирио-чего-то там" в 8-м классе и заканчивая – а кто сейчас вспомнит, чем заканчивая на последнем курсе областного университета, на государственном экзамене по научному коммунизму. Эпитет предполагает уточнение, то есть должен существовать и ненаучный коммунизм и еще какие-нибудь разновидности, Виктор никогда не задумывался над тонкостями дефиниций, просто учил то, что требовалось по программе, прилежно, с интересом, не выходящим за рамки.