Лестница Ламарка - [35]

Вспоминает, успевает подумать, наверное, я был счастлив, наверное, это и есть счастье, а я, дурак, не сообразил, надо было хоть получше его почувствовать, не торопиться. И умирает.

Или бывает так: такой же другой мальчишка и та же золотая ящерка, все так же, вплоть до шофера-охранника, жены и, допустим, иномарки и гаража вместо дачи. Но однажды он возвращается очень поздно, выпивший слишком много, а куртка на нем дорогая: кожаная итальянская. От метро за ним идут трое, в первом же проходном дворе нападают, снимают куртку, отбирают борсетку с деньгами и документами, а он не может закричать, потому что стыдно. Но пытается ударить, и тогда его бьют по голове, он еще добирается до дома, а утром попадает в больницу, через неделю впадает в кому, но успевает вспомнить ящерку и удивиться: не помогла.

Простые истории, печальные, как жизнь, и, как жизнь, порой смешные. В каждом человеке найдется хорошее, интересное, только не каждый захочет в себе копаться. Даже счастье у каждого найдется, хотя здесь ты можешь мне не поверить. Счастье, оно коротенькое такое, как солнечный зайчик на стене от проходящего по реке теплохода. У теплохода окна маленькие, но их много, и солнечный зайчик обязательно в одно из окон попадется, если дом на берегу реки выстроен. Ладно, философия не по моей части. Есть ведь и другие истории. Страшные. Злые.

Мы сидели на лужайке, правда, не в лесу, а на низком берегу Волги. Лес был за нами. То есть я сидел, а он распластался на траве. Он говорил все тише, и я лег рядом. Зной звенел кузнечиками, воздух плавился и стекал в реку. Ни облачка на небе, но приближение грозы чувствовалось по общей неподвижности, разлитой вокруг, по внезапной лени и легкому головокружению. Высокая колокольня заброшенной церкви на том берегу, казалось, двоилась в белом беспощадном свете. Я повернул голову и неохотно ответил, говорить было не просто лень, а тяжело, язык словно распух от жары, слова, как пузырьки, с натугой преодолевали сопротивление губ.

– Куда уж страшнее! Скука вместо золотого обещания. Не то нелепая смерть. Хотя ты сейчас скажешь, нелепой смерти не бывает.

Он укоризненно покачал головой:

– Это вы любите словами играть. Для меня запах, к примеру, значит гораздо больше слова, – помолчал, пожевал бледно-зеленый стебелек мятлика. – О первом мальчишке не стану говорить, тут я, как-никак, лицо заинтересованное, – при этих словах у него нервно дернулся хвостик. – А вот второй, которого убили из-за куртки… Тот человек, ну тот из троих, кто ударил, он ведь тоже был мальчишкой в свое время и так же лежал на поляне. Но золотая ящерка его не нашла… Он вырос – без ящерки и стал убийцей. Без защиты куда же!

– Что-то не пойму, куда ты клонишь. Логичней предположить, что без защиты оказался пострадавший, а не убийца. Или ты о предопределенности?

– Сообразил наконец-то, – ворчливо отозвался он. – До чего же вы медленно соображаете! Все из-за логики вашей. Думаешь, легко с судьбою тягаться? Многие наши гибнут. Думаешь, сейчас больше воров и грабителей, чем в средние века, а, допустим, благородных философов меньше? Как бы не так! Людей больше, но пропорция зла-добра та же, – что в сообществе, что в отдельно взятом человеке. А мы как раз за отдельно взятых и боремся. Ведь тому, второму, с дорогой курткой, на роду было написано стать большим разбойником, он должен был убить двух инкассаторов и охранника, так-то вот. Если бы не моя сестра, так бы и случилось. Она вовремя отыскала мальчишку и сумела внедриться в него. Жил бы он долго, скучновато, средне-счастливо и не делал зла, но судьба – капризная функция, да еще со своеобразным чувством юмора. Столкнула его с мелкими грабителями, а те – раз, и убили нечаянно. И сестра моя погибла вместе с ним, потому что внутри была, а освободиться мы можем только в случае естественной смерти человека… Нас все меньше и меньше… А ведь дети у нас редко появляются, мы же почти всегда несвободны. Леса к тому же вырубают, болота осушают, места, где детей выращивать, совсем не осталось. Некоторые из нас, те, кто духом послабее, переселяются, хоть и нехорошо это.

– Как же так получилось, что люди ничего не знают о вас, ни легенд нет, ни упоминаний?

– Да что ты! А саламандры? – он засмеялся. – Была у нас лет шестьсот назад модная теория, дескать, дашь людям философский камень и те сами начнут совершенствоваться, а мы освободимся. Многие наши свели дружбу с алхимиками, да только из десяти алхимиков девять интересовались золотом, а не судьбой ближних… Скучно мне, тоскливо. Сестра – последняя из моей семьи, больше никого здесь не осталось. Жена с сыном еще в позапрошлом веке в Данию переселились… Скучно.

– Ты не боишься, что расскажу о тебе другим людям?

– Чего бояться? Если уж алхимикам не поверили… А ведь мы в то время такие собрания устраивали, куда там! Декларации надиктовывали толстенными манускриптами… А ты уснешь сейчас, проснешься под дождем и все забудешь.

– Постой! Расскажи о первом мальчишке! Так понимаю, это твой, – я замялся, подыскивая слово, – подопечный. Кем бы он стал, кабы ты не внедрился в его ладонь?