Лесные качели - [41]

— Вас бы в мой полк! — невольно вырвалось у него.

Он тут же вспомнил упреки Глазкова. Может быть, тот был прав, и Егоров на самом деле непригоден для нормальной, мирной жизни, потому что слишком привык командовать и приказывать. От беспомощного стыда и досады он готов был провалиться сквозь землю.

Ребята молчали, и только Игорек стрельнул в Егорова ехидным взглядом и укоризненно вздохнул. Зуев даже не поднял глаз.

— Неужели вам не интересно поговорить со мной, расспросить о чем-нибудь, — неуверенно произнес Егоров. — Неужели вас ничего не интересует, кроме рукоделия?

— Ну, расскажите что-нибудь, — согласился Игорек. — Вообще-то мы слушали музыку…

Егоров поежился от снисходительного тона, но сдержался, мучительно соображая, что бы такое им рассказать. Его богатая событиями жизнь вдруг представилась ему скучной, неинтересной. Почему-то не хотелось ничего вспоминать, хотелось расслабиться, все забыть, хотелось слушать эту красивую музыку, смотреть вниз с обрыва на этот мирный лесной пейзаж и наслаждаться летним днем, солнцем и покоем.

— Что это за музыка, что играют? — спросил он.

— Это Шопен, — сказал Игорек.

— Я не понимаю музыки, — признался Егоров.

— Очень жаль, — вздохнул Игорек.

— Мне тоже жаль, — согласился Егоров.

— Не надо ничего понимать, — сказал Игорек. — Вы просто расслабьтесь и слушайте. Музыка сама вас поймет.

Расслабляться Егоров умел, и, может быть, поэтому музыка впервые проникала в него. Может быть, впервые в жизни он забыл, что он командир, забыл себя и свою жизнь. Сожаление о прошлом, неопределенность будущего и смятение перед новой жизнью покинули его душу. Мирный застой этого жаркого летнего дня, как наркоз, усыпил его. Он был почти счастлив. Он боялся только, что музыка кончится и придется опять становиться начальником, что-то объяснять, утверждать, настаивать. Но музыка не кончалась, и тогда он понял, что это звучит магнитофонная запись, и совсем забыл о времени.

Так и слушали они до самого обеда. Когда же прозвучал горн и Егоров встал на ноги, он с удивлением обнаружил, что они затекли и что просидел он на трубе больше двух часов.

Ребята аккуратно собирали в сумки свое рукоделье.

— Извините за вторжение, — неловко усмехнулся Егоров. — Очень приятно было с вами познакомиться.

Ребята застенчиво улыбались ему, и он понял, что дистанция между ними сильно сократилась. Он обрадовался и, наверное, поэтому сморозил очередную глупость.

— А почему бы нам всем вместе не послушать ваши записи? — предложил он. — Соберемся всем лагерем вокруг костра и послушаем.

Ребята в недоумении переглянулись.

— Нет, — сухо возразил Игорек, — из этого мероприятия ничего не выйдет. Музыку лучше слушать в одиночестве, коллективно ее понять нельзя.

— Ты музыкант? — спросил Егоров.

— Да, я пианист, — сказал Игорек. — А Филипп у нас скрипач.

Егорову понравилось, как просто он это сказал. Без ложной скромности и кокетливой застенчивости, мол, балуюсь, учусь. Нет, Игорек уже считал себя профессиональным музыкантом и смело заявлял об этом.

— Но вы разрешите мне иногда послушать ваши записи вместе с вами? — попросил Егоров.

Ребята опять молча переглянулись.

— Ну разве что иногда… — вздохнул Игорек. — Понимаете, — подкупающе улыбнулся он. — У нас — своя компания, у нас — своя компания.

Егоров не обиделся. Он понял, что дистанцию пока нарушать не надо. Со временем ребята, может быть, и подпустят его поближе, но штурмовать их глупо.

За обедом он тщательно анализировал свою вылазку с точки зрения педагогики, но никак не мог понять, удалась она ему или провалилась. Так же оставалось неясным, кто кого победил. Скорее всего, всех победила и объединила музыка.

Позднее Егоров не раз подсаживался к этой компании. Исподволь он наблюдал за ребятами, и ему понятнее стала их заторможенность и отрешенность. Они слишком глубоко погружались в музыку, слишком растворялись в этой стихии, да еще самоутверждались за ее счет.

Изредка они слушали свои джазы и поп-ансамбли. Тогда заметно оживали, подпевали и пританцовывали, большей частью не сходя с места. Порой один или двое из них вскакивали, чтобы исполнить весь танец. Плясали они довольно смешно, карикатурно, с неподвижной серьезностью на лицах, но с удивительным комизмом в телодвижениях. Зрители хлопали и ободряли танцоров специфическими выкриками на каком-то полуанглийском сленге.

Вначале Егорова раздражали эта глупая музыка и дурацкие танцы. Но когда он понял, что и сами ребята не проявляют к джазу особо благоговейного почтения, что для них это, скорее, повод размять ноги, подурачиться, покривляться, пошалить, он стал относиться к этим диким танцам куда терпимее. Неожиданно для себя он быстро привык к этим странным звукам и уже не раз увлеченно хлопал танцорам и дергался на своем месте.

Это было вроде разминки для тела и для души, и скоро Егоров уже не мог понять, зачем было сопротивляться этой музыке, бороться с ней, критиковать и запрещать, когда это, в сущности, такая невинная и веселая вещь.

Каждое поколение танцует по-своему, и нынешние спортивные танцы уже не казались Егорову более неприличными, чем интимные танго времен его молодости. Тем более что после такой музыкальной разминки ребята с удовольствием возвращались к музыке серьезной и слушали ее еще внимательнее.