Лесные братья - [24]

И вот однажды, когда Штейников почти что оправился и собирался уже через недельку покинуть келью отшельника, он сидел в землянке на чурбане и вырезал на дорогу набалдашник для толстой дубовой палки. Нож притупился. Штейников подошел к лежащему в углу камню и принялся точить клинок. Но точить, стоя на коленях, ему было неудобно, да и темно. И он решил подвинуть камень к чурбану.

Камень был тяжелый. Штейников с трудом подкатил его к свету и увидел вдруг, что под камнем лежала беленькая бумажка. «Записка!» — подумал он и, схватив ее, развернул.

Карандашом написанные слова выцвели, стерлись, но все же разобрать было можно. Штейников прочел ее — и ахнул. Записка была на имя пристава, и в ней сообщалось точно прежнее место стоянки боевиков. Теперь перед Штейниковым с внезапной резкостью вырисовывались все подробности.

Очевидно, мнимый лбовец, увидав, что Али — Селяма боевики обвиняют в шпионаже, принял его за своего, помог ему бежать и отдал записку для передачи полиции.

«Но наши — то… Наши ничего не знают! — ужаснулся Штейников. — Надо сообщить как можно скорее, если еще не поздно».

На следующее же утро, несмотря на то, что он не совсем еще поправился, Штейников собрался в путь.

Али — Селям проводил его до порога. Он был оборван, и голое тело просвечивало сквозь его рубище. Он долго стоял, глядя на удаляющегося Штейникова, потом сел на порог землянки и, понурив всклокоченную голову, пробормотал:

— Суета все и суета. Мне бы только покой!..

А в это время Алексей получил последний и самый тяжелый удар.

Как — то вечером к нему вместе с братом пришли несколько рабочих. Долго говорили они то о том, то о другом — по — видимому, хотели что — то сказать важное, но не решались.

Заметив это, Алексей даже рассердился и крикнул:

— Что вы вихляетесь, говорите прямо, что вам нужно?

— Вот что, Лексей Иванович! — сказал старший из них. — Видишь, какое дело! Конечно, знаем мы, что ты за нас, да только измучился народ больно через все это! Из дому ни шагу, всюду за тобой полиция следит! Ни собраться потолковать про свои дела, ни книжку какую прочесть ничего! Брось ты это свое дело! Ей — богу, брось! Передохни сам малость и дай народу поправиться! Многие тебя об этом просят! Свои же ребята, рабочие, и не в обиду, а просто как товарища! Устали очень, Лексей Иванович, а пользы никакой!

Долго, долго сидел молча Алексей, и горькая улыбка не сходила с его плотно сжатых губ. Потом встал и ответил, но ответил как — то глухо и не глядя никому в глаза:

— Хорошо!.. Хорошо, пусть будет по — вашему, я уйду!

Затем он, повернувшись, скрылся в чаще и не возвращался оттуда до самого утра.

Когда он вернулся, то глаза его горели сухим лихорадочным блеском.

— Мы уезжаем, — сказал он, — уезжаем отсюда, кто хочет, тот уедет со мной!

— Далеко?

— Далеко, — ответил он, — очень далеко!

— Когда? — спросил лбовец, тот самый, предупредить О котором торопился Штейников. И следующими словами сам того не зная, Алексей произнес себе смертный приговор:

— Через три дня!..

Боевики шли по дороге и наткнулись на засаду полиции. Вступили в перестрелку, потом бросились врассыпную

Собравшись через час, они недосчитались только одного — Ивана Давыдова…

Но на следующий день они узнали, что полиция никого не убила, следовательно, Иван спасся.

Между тем Штейников еще по дороге узнал от одного надежного человека, что боевики уже ушли к Каме с тем, чтобы, добравшись до нее, сесть на первый попавшийся па — доход, идущий книзу. И узнав, что лбовец был с ними, утоненный Штейников тяжело опустился на траву и, закрыв глаза, пробормотал пересохшими губами:

— Конченое дело, слишком поздно!

ЭПИЛОГ

Иван Давыдов в перестрелке был тяжело ранен. Семь суток пролежал он в лесу, не решаясь выбраться.

Наконец жажда и голод измучили его, он выполз на дорогу и попался в руки жандармам.

Его отвезли в заводскую больницу и поставили около него сильный конвой. Сначала он был без памяти, потом начал приходить в себя.

— Доктор, — сказал он однажды, — скажите правду, зачем вы меня лечите, разве только затем, чтобы передать здоровым в руки палачам? Доктор, — еще тише сказал он, — если вы по ошибке вместо лекарства дали бы рюмку яда?..

Доктор посмотрел на него и пожал ему руку.

Просьбу доктор выполнил. В этот же вечер Иван умер…[4]

По указанию провокатора жандармы возле Чермоза схватили боевиков и отправили их на пароходе в Пермь[5].

На каждой новой пристани пароход наполнялся пассажи рами, и боевиков перевели на корму. Пассажиров оттуда повыгоняли.

Никогда, вероятно, Пермь не видела такого судебного процесса. Улицы были запружены народом. Конные жандармы густыми шпалерами оцепили здание, где заседала выездная сессия Казанского суда.

Боевики держались спокойно. Алексей выгораживал всех, сваливая всю вину на себя.

Его же вместе с Чудиновым и еще Безгодовым приговорили к смертной казни. Последний был арестован по подо — зрению в убийстве старика часовщика. Лавочник, у которого Штейников покупал махорку, в сумерки принял его за Безголова и донес на совершенно непричастного к деда человека.

Когда закованных в кандалы смертников, окруженных двумя рядами конвойных, вывели на улицу, то раздался общий приветственный гул. Окна были распахнуты. Балконы усыпаны народом. Кто — то крикнул: