Лесной замок - [24]

Иоганн Непомук также подметил и то, что в зале стало слишком жарко, и то, какие бесенята заплясали в глазах у Розалии.

— Избавься от этой девки, — шепнул он Кларе, но та только пожала плечами.

— Следующая может оказаться еще хуже, — шепнула она в ответ. Ночью после свадьбы старому Непомуку приснился кошмар.

Сердце у него чуть ли не разорвалось. Он вполне мог умереть этой ночью, хотя не только не умер, но и протянул еще три года. Нет в природе предмета более прочного на разрыв, чем сердце старого трудолюбивого земледельца. Тем не менее он после этого кошмара так никогда полностью и не оправился — жестокая кара старому вдовцу, изо всех сил цепляющемуся за жизнь. Смерть же постигла его в возрасте восьмидесяти одного года и пришла с той же эпидемией, которая свела в могилу детей Клары.

4

Дифтерит вторгся в жизнь семьи, подобно тому как в Средние века приходила прозванная Черной смертью чума.

Слизь выползала изо рта у двухлетнего мальчика, и у годовалой девочки — тоже; неудержимая зеленая флегма, гуще и тяжелей грязи, в которой утопал Штронес. И сынок, и дочурка хрипели, как столетние старцы, с натугой галерных гребцов загоняя кислород в легкие сквозь узкий, как соломинка, проход, еще не забитый слизью. Но эта соломинка никого не спасла. Густав умер первым — и без того болезненный мальчик, двух с половиной лет от роду, который с самого начала выглядел призрачным двойником братьев и сестер Клары, умерших в раннем детстве; вслед за ним ушла пятнадцатимесячная Ида, голубоглазая, как мать, ушла через три недели после Густава. Еще тяжелее для матери оказался третий, заключительный, удар. Крошечный Отто, всего три недели как появившийся на свет, скончался от стремительно развившихся неудержимых желудочных колик. Запах младенца, родившегося только затем, чтобы умереть, навсегда застрял в ноздрях Клары, словно сами они стали частью незримого мемориала, причем одной из многих.

У нее не возникало сомнений насчет того, кто был тому виною. Алоис подобрался вплотную к Воплощенному Злу. Хотя его-то она как раз хорошо понимала. Мальчиком отправленный в Вену, один-одинешенек в большом городе и такой честолюбивый. Куда ж ему было деться? А вот ей самой нет и не может быть прощения. Ей хотелось обзавестись семьей, в которой дети не умирали бы, но доживали до зрелого возраста, и все же она прогневала всемогущего Господа Бога — прогневала в ту ночь, когда был зачат Густав, впервые испытав тайное наслаждение, которое с тех пор вновь и вновь стремилась ощутить ночами, нечастыми ночами, когда Алоис, разнообразя любовную диету, брал не свою новую возлюбленную — кухарку Розалию из «Поммерхауса», — а законную жену.

Жена его за это возненавидела. Но вместе с тем узнала, какая это предательская штука — ненависть. От ненависти ее желание становилось еще острее. А вот стоило ей в такие ночи проникнуться к Алоису пусть и мимолетной нежностью, и всю нижнюю часть ее тела сковывало прежним льдом. Алоис только хмыкал, когда, уже сбив его пламя, но так и не испепелившись сама, она «добирала» лихорадочными поцелуями.

«Твои губы дают обещания, которых ты не держишь», — говаривал он в таких случаях.

И она совершенно не чувствовала себя замужней дамой. Ни на мгновение не забывала ни про Анну Глассль, ни про Фанни. Сначала она была горничной, потом — няней у детей Фанни, после — мачехой, а теперь ее собственные дети были мертвы. В разгар эпидемии дифтерита Алоиса-младшего и Анжелу отправили в Шпи-таль и тем самым уберегли от заразы. Сейчас они уже вернулись в Браунау, но во всех трех комнатах гостиничного номера в «Поммерхаусе» по-прежнему пахло ладаном после трех смертей, и этот запах впитался в одежду Клары за три дня, проведенных ею на кладбище, на трех заупокойных службах. Она узнала теперь, какими крошечными могут быть детские гробики; строго говоря, она должна была запомнить это еще с тех времен, когда жила в родительском доме, доме Пёльцлей, тем не менее эти три миниатюрных предмета тремя гвоздями вошли в ее сердце и пробудили любовь к умершим детям, которую она не позволяла себе испытывать, пока они были живы. Слишком уж она боялась того, что причитающаяся ей по заслугам кара распространится на ни в чем не повинных малюток. И лишь когда Густава не стало, она впервые поняла, что любит его.

Алоис, в свою очередь, решил, что такого Господу не простит. Сидя в трактире рядом с таможней, он говорил собутыльникам и сослуживцам, особо выделяя новобранцев, на которых обрушивал жарким летним вечером всю тяжесть опыта безупречной тридцатилетней службы в Министерстве финансов:

— Император — вот кто нами на самом деле правит. Император! А Господь Бог — он нас только убивает.

— Алоис, — возразил ему как-то один из сослуживцев постарше, — ты говоришь так, словно тебе не страшен Тот, Что Наверху!

— Наверху или Внизу, мне без разницы. Я не признаю никого, кроме Франца-Иосифа!

— Ты слишком далеко заходишь.

По возвращении домой Алоис, как правило, был мрачен и злобен. Пивной хмель, улетучиваясь, оставлял неприятный осадок. Алоис злобно глядел на сына, злобно брал на руки дочь, злобно молчал с женой. Теперь не чаще раза в неделю (его и самого бесило то обстоятельство, что все эти детские смерти причинили такой ущерб его мужскому темпераменту) он смотрел на Клару тем же взглядом, что и в их первую ночь, — смотрел, заранее прикидывая, каким еще штучкам он ее сейчас обучит. По-французски он не говорил, но несколько важных в постели слов знал. Один из сослуживцев по таможне похвалялся тем, что в ранней молодости побывал в Париже. И там, в борделе, хвастался он, всего за две ночи ему удалось изведать и освоить больше, чем за всю остальную жизнь.