Лесной замок - [168]

В этом впервые обретенном раю таилась, однако же, и теневая, адская, сторона. Лео Раубаль, муж Анжелы! Встречая Адольфа, он каждый раз принимался гудеть ему в ухо: «Пора бы тебе, дружок, начать зарабатывать себе на хлеб насущный. Неможется? А так оно и будет, пока ты не пойдешь на работу. Все твои неприятности оттого, что твоя родня в Шпитале считает тебя полным бездельником. Мы-то с тобой знаем, что это не так, что ты вечно занят, но занятие твое называется ничегонеделанием!»

Адольф тут же уходил из комнаты. Анжела обижалась. На ее взгляд, брат обращался с ее мужем невежливо. Клара — исключительно из любви к падчерице — хранила молчание. В конце концов, этот неотесанный болван доводился ей зятем, и она страшилась семейных ссор. Меньше всего ей хотелось превратиться в сварливую тещу. Лучше уж стерпеть поношения по адресу единственного сына со стороны зятька, явно преувеличивающего значимость собственного мнения для окружающих. Со своей стороны Клара давным-давно решила: Адольф не бездельник. Он сидит дома и не покладая рук занимается рисованием. Кроме того, он не курит и не берет в рот спиртного. Такого прекрасного молодого человека никак не назовешь бездельником. Он ведь не тратит времени попусту. И к девкам не ходит. И вообще ими не интересуется. Может быть, он и впрямь станет великим художником. Откуда мне знать? И откуда знать кому бы то ни было другому? Он такой серьезный. Когда он сидит в одиночестве и работает, то кажется таким сильным и таким гордым самим собой. Он преисполнен уверенности в том, что когда-нибудь своего добьется. И в этом отношении он гак похож на Алоиса. Нет, он даже лучше Алоиса. Потому что Алоису хотелось всего сразу. И вновь возвращалась она мысленно к животрепещущей для любого юноши теме: он не тратит время на девок. Они его совершенно не интересуют.

Не интересуют и не заинтересуют. Еще долго не заинтересуют. Ей следовало бы скорее обеспокоиться возможными интрижками с дядьками и парнями, причем порой — по-настоящему плохими парнями.

Поскольку Клара теперь питала к Адольфу слепую материнскую любовь, она даже не задумывалась над тем, что за образы проносятся перед ним, когда он занимается онанизмом. Да и о самих занятиях не догадывалась: он ведь не оставлял никаких улик, неизменно держа наготове носовой платочек. И сам потом эти платки прополаскивал. Ей и в голову не приходило, что, доводя себя до исступления и готовясь выпалить из единственной послушной его приказам пушки, Адольф тщательно выстраивал мысленную взаимосвязь между своим отказом пойти служить на таможню и кровоизлиянием, сведшим в могилу его отца. Если такая связь существует, значит, ему удалось оскальпировать уже двоих — Эдмунда и Алоиса. И эта мысль в сочетании с образами соучеников по реальному училищу, меряющихся членами возле писсуаров, волновала его настолько, что дальше все получалось само собою! Получалось. Он испытывал блаженную усталость и погружался в размышления о том, как же все на самом деле связано, смешано и перемешано.

7

Несколько лет спустя некая девочка, учившаяся в одной школе с Паулой, каждое утро наблюдала, как Клара отводит дочь на уроки. Еще совсем недавно эта девочка жила на ферме, а теперь она видела, как нежно целует Паулу мать на прощание. С самой этой девочкой, разумеется, никогда не происходило ничего подобного. Ее мать была для этого слишком занята. Так что девочка завидовала Клариной дочке, напрочь игнорируя тот факт, что умственно отсталая Паула, даже будучи оставлена на второй год, учится хуже всех в классе. Материнская любовь, думала эта девочка, слаще меда.

Да ведь и впрямь мы приходим в этот мир для счастья.

Эпилог ЛЕСНОЙ ЗАМОК

В самом начале я представился как Д. Т., и это не было целиком и полностью ложью. Так сокращали мое имя, Дитер, в те дни, когда я обитал в теле и образе офицера СС, а дни эти продлились до самого окончания Второй мировой войны (когда Дитеру пришлось сломя голову улепетывать из Берлина). Так я и оказался поневоле чуть ли не замешан в бунт, который разразился в самый разгар растянувшегося на всю ночь праздника. Дело происходило в концлагере, только что освобожденном американцами, 30 апреля 1945 года.

В крошечном боксе меня допрашивал американский психиатр в ранге капитана, прикомандированный к освободившей лагерь дивизии. В ожидании волнений ему выдали кольт сорок пятого калибра, который лежал сейчас на столе у него под рукой. Мне было понятно, что с оружием капитан обращаться не умеет; в конце концов, он был врачом, пусть и в офицерском чине.

Судя по нашивке с фамилией, психиатр был евреем, и, конечно же, его потрясло все увиденное.

Пацифист по складу характера, этот еврейский вояка старался по возможности минимизировать собственные негативные впечатления, то есть буквально затыкал себе нос, стараясь не вдыхать разливавшееся по всему лагерю зловоние. Чем сильнее ликовали спасенные из застенка узники, тем больший смрад они источали. Дополнительным источником заразы, разумеется, был я, единственный попавшийся ему в руки противник, которому велено было оставаться с глазу на глаз с психиатром в крошечном боксе. Где-то после полуночи начался допрос.