Лесной отшельник ядерного века - [3]

Известно ли тебе, что представляла собой моя жена, когда мы только-только познакомились и она еще не была моей женой? Представь себе преподавательницу физкультуры начальной школы, девицу исключительно крепкую и крупную, превосходившую меня в весе на пятнадцать килограммов и в росте – на двадцать сантиметров, настолько мощную, что один человек, вернувшийся из русского плена, из Сибири, прозвал ее «солдат-сибирячка»! И эта самая девица, пышущая силой и здоровьем, ухитрилась сохранить до момента нашей встречи, то есть до полных двадцати восьми лет, свою девственность, которую мы и начали разрушать с пылом, достойным зеленой юности, начали разрушать, охваченные бешеной страстью друг к другу, избрав для наших любовных упражнений место не слишком-то подходящее – жалкую дежурку начальной школы. Вот тут-то и выяснилось, хотя это и без того было ясно, что моя жена обладает крайне странными взглядами на вопросы секса, неколебимо укоренившимися в ее перевернутом сознании без каких бы то ни было религиозных или медицинских оснований. Не знаю, может быть, секрет этих ненормальных взглядов на половую жизнь крылся в ее годами подавляемой чувственности, принявшей в конечном итоге уродливые формы – этакая смесь извращенности и самозащиты.

Ее секс-комплекс состоял из двух основных пунктов: 1) всякие ласки, поцелуи, объятия – короче говоря, все, что предшествует близости и дополняет близость, не что иное, как постыдное извращение, 2) сама близость женщине никакого наслаждения не доставляет, являясь постоянным источником болезненных ощущений. Пожалуй, если бы она придерживалась таких взглядов только в первые дни и месяцы замужества, это еще можно было бы понять – действительно, откуда знать великовозрастной, созревшей и перезревшей девственнице, что такое настоящая близость с мужчиной? Да, поначалу и волнение и страхи – все объяснимо. Но если бы только поначалу! Шли месяцы нашей супружеской жизни – я бы сказал, напряженной жизни, ибо она, как бывшая учительница физкультуры, почитала режим, требовала от меня регулярного выполнения супружеского долга и, постоянно погруженная в чувственные размышления, вовсе не собиралась отступать от своих правил. В конце концов ее сексуальный вывих превратился в настоящую проблему: с одной стороны – полное отрицание нежности, ласк, любовной игры, с другой – и это вполне естественно для женщины, ни разу не испытавшей мужской ласки, – минимум удовольствия от близости с мужчиной, вернее, даже не минимум удовольствия, а максимум неудовольствия. И все же она требовала от меня близости, и я не смел пропустить ни одной ночи, когда по ее расписанию была запланирована «супружеская близость». Я казался себе почти палачом, истязающим добровольно отдавшуюся в мои руки жертву, и в то же время я сам был жертвой, не смевшей удрать в другой угол комнаты от моей грозной властительницы.

А потом, в одну из таких кошмарных ночей, я, палач и жертва, восстал против нее – палача и жертвы. Поначалу все шло, как обычно: она, нагая и гневная, поносила меня, обливала потоком злобной брани и упреков. И я, робкий священнослужитель, человек, замкнувшийся внутри своей «свободы», отгороженный от внешнего мира неизменной покорной улыбкой, вдруг взорвался, не знаю уж почему – то ли тирания жены в ту ночь достигла апогея, то ли лопнуло мое терпение. Я вскочил, тоже голый, – безобразная должно быть, была сцена! – и заорал:

– Если ты до двадцати восьми лет ни с кем не спала, и не умеешь этого делать, и не желаешь научиться, то не лезь к мужчине! Или поищи какого-нибудь идиота, который сумеет расшевелить тебя!

На следующий день жена отправилась на свою бывшую работу и соблазнила бывшего своего сослуживца, парня, на несколько лет моложе ее. Она изменяла мне совершенно открыто, а через некоторое время уехала с любовником в провинциальный городок. Таким образом, я, защищая свою «свободу», натолкнул жену на мысль о ее «свободе», и она воспользовалась этой «свободой» на практике.

Почему же она вернулась ко мне? Я думаю, у этого мужчины тоже в конце концов иссякло терпение – хотя он терпел ее настолько долго, что они произвели на свет двух детей, – иссякло под непрекращающимся потоком ее недовольства, под тяжестью ее сексуальной тирании, и он сбежал в поисках своей собственной «свободы». Посуди сам, могу ли я его упрекнуть за это? Тебя, наверно, удивляет другое – почему я принял мою бывшую жену? Может быть, я, как всегда, принял обрушившуюся на меня действительность с неизменной улыбкой, с присущей мне покорностью, полный все того же самоотречения, привыкший бросать мою личную жизнь под ноги любому из жителей долины?

По правде говоря, в тот момент, когда я увидел жену – она с двумя девочками вышла из автобуса, курсировавшего между провинциальным городком и нашим селением, и под взглядами высыпавших из домов жителей, мгновенно узнавших о ее приезде и сгоравших от любопытства, спокойно, с таким видом, будто это само собой разумеется, направилась вверх по склону по тропинке, ведущей к храму, – я совершенно не представлял, что буду делать, и даже представить не пытался, какую реакцию вызовет ее приезд среди односельчан. Она, эта средних лет женщина, вместе с двумя маленькими девочками подошла к дощатой двери главного здания храма, но передумала, завернула за угол и направилась к сумрачному жилому отсеку, подталкивая и ругая упиравшихся девочек, исчезла внутри помещения, потом вышла снова и, громкими криками – что-что, а уж кричать-то она умела, привыкла подавать команды под открытом небом, когда была учительницей физкультуры, – разогнав толпу зевак, к этому времени запрудивших весь храмовый двор, встала, уперла руки в крутые бока, широко расставила ноги на каменных плитах двора и застыла как изваяние на сквозном ветру, в наступающих сумерках раннего лета. А я за всем этим безучастно наблюдал, сидя на первой ступеньке лестницы, ведущей на колокольню.