Лесной бродяга - [248]

День был уже на исходе, когда Гайферос испустил радостное восклицание, заметив приблизившихся к нему рысью трех всадников. То были канадец, испанец и Фабиан. Гигант-охотник сидел на могучем муле, превосходившем размерами самую крупную лошадь. Однако и этот мул не вполне соответствовал своему грузному седоку. Фабиан и Хосе ехали на превосходных скакунах, отобранных у индейцев.

Молодой охотник сильно изменился с тех пор, как покинул гасиенду Дель-Венадо.

Горестные и неизгладимые воспоминания заставили побледнеть и осунуться его щеки. Преждевременные морщины избороздили его лоб, а в его глазах мрачным огнем горела страсть, пожиравшая его сердце. Но эта худоба, бледность и болезненный взгляд, пожалуй, делали его привлекательнее в глазах женщин.

Не должно ли было это лицо напомнить Розарите любовь, которой она смело могла гордиться? Не говорило ли оно красноречиво о множестве перенесенных опасностей, которые окружали его двойным ореолом славы и страдания? Что касается двух прочих охотников, то, несмотря на солнце, лишения и опасности всякого рода, они ничуть не изменились, разве только их лица еще больше потемнели от загара.

При виде гамбузино в их глазах отразилось только любопытство, без малейших признаков изумления. Должно быть, взгляд Гайфероса удовлетворил их, поскольку свидетельствовал, без сомнения, о том, что все произошло согласно их ожиданию. Один Фабиан обнаружил некоторое удивление, встретив своего старого товарища так близко от гасиенды Дель-Венадо.

— Так вы расстались с нами близ Тубака лишь для того, чтобы встретить нас здесь? — спросил он гамбузино.

— Конечно! Разве я не говорил вам об этом, сеньор?

— Я, вероятно, не так вас понял! — рассеянно заметил Фабиан и затем, не придавая, по-видимому, большого значения тому, что говорилось и делалось вокруг него, опять впал в мрачную задумчивость, столь свойственную ему в последнее время. Гайферос повернул коня, и четверо всадников молча продолжали путь.

В течение часа Гайферос и канадец обменялись между собой несколькими фразами, на что Фабиан по-прежнему не обратил ни малейшего внимания. Всадники проезжали мимо мест, будивших в них целый рой воспоминаний. Они миновали равнину, растянувшуюся по ту сторону Сальто-де-Агуа, к которому через полчаса и подъехали. Водопад по-прежнему грохотал в своих каменных берегах. Через него был перекинут грубый мостик, похожий на тот, который был сброшен в пучину водопада людьми, спавшими теперь вечным сном в Золотой долине.

Канадец спустился на минуту с седла.

— Вот здесь, Фабиан, — сказал он, — находился дон Эстебан, а там четверо бандитов, из которых, однако, следует исключить этого дона Диаса, грозу индейцев. Посмотри, вот остался еще след от подков твоей лошади, когда она скользила по этой скале, увлекая тебя в своем падении. Ах, дитя мое! Я и сейчас вижу, как клокочет над тобою вода; мне слышится отчаянный крик, который вырвался тогда из моей груди. Какой ты был тогда пылкий юноша!

— А теперь, — произнес Фабиан с печальной улыбкой, — разве я не такой?

— О нет, мой мальчик, у тебя теперь мужественный вид индейца, который улыбается даже у столба пыток. Ты остаешься спокоен при виде этих мест, а между тем я уверен, что навеваемые ими воспоминания больно отдаются в твоем сердце. Не правда ли, Фабиан?

— Вы ошибаетесь, батюшка, — ответил почтительно молодой человек, — мое сердце остается спокойным, как эта скала, где я не вижу никаких следов моей лошади, что бы вы там ни говорили; моя память так же молчит, как и эхо вашего голоса, которое вам представляется. Припомните, что я говорил, когда вы, прежде чем позволить мне окончательно удалиться в глубь пустыни, решили, в качестве последнего испытания, показать мне вторично места, которые могли бы напомнить мне былое? Я объяснил вам тогда, что таких воспоминаний у меня не осталось!

Слезы подступили к глазам канадца, и, чтобы их скрыть, он повернулся спиной к Фабиану и влез на своего мула. Путешественники перебрались через бревенчатый мостик.

— Можете ли вы различить на этом мхе и почве следы моей лошади, когда я преследовал дона Эстебана и его шайку? — спросил Фабиан канадца. — Нет, не можете, потому что они заросли травой и завалены опавшими листьями.

— Стоит мне только разворошить листья и удалить траву, и я нашел бы эти следы, Фабиан, подобно тому, как стоит мне захотеть пошарить с тайниках твоего сердца, и…

— И вы ничего не нашли бы там, — перебил с некоторым нетерпением Фабиан. — Я ошибаюсь, — продолжал он кротко, — вы нашли бы там воспоминание о девушке, воспоминание, с которым и вы связаны, батюшка!

— Верю тебе, Фабиан. Ты всегда был моим утешением. Но я тебе уже сказал, что я приму твою жертву лишь завтра в этот самый час, когда ты опять увидишь старые места, включая и тот пролом в ограде гасиенды, через который ты некогда ушел больной и телом и душой!

При этих словах Фабиан невольно вздрогнул, как вздрагивает осужденный при виде орудия своей смерти.

Последнюю остановку путники сделали в лесу, расположенном между Сальто-де-Агуа и гасиендой Дель-Венадо, и притом остановились на той самой памятной лужайке, где Фабиан нашел в лице канадца и испанца двух преданных друзей, словно нарочно посланных ему Богом с того края света. Только на сей раз ночная тень не покрывала этих мест, и теперь тут царила тишина, присущая лесам Америки в этот полуденный час.