Лесное море - [168]

— Ну да, ислам, буддизм и разные другие религии. Не менее половины человечества признает многоженство.

— А вторая половина, цивилизованная, не признает его, но… практикует. Так кто же вправе осуждать нас? Кто живет в этой — смешно сказать — примерной моногамии? Таких у нас можно по пальцам перечесть. А уж после этой войны, на которой перебьют столько мужчин, многоженство наверняка будет узаконено. Этого женщины потребуют. Встанет вопрос о их правах, о детях.

— Меня мало интересует, что будет с другими людьми после войны. Дело идет о нас троих — обо мне, тебе и Ашихэ.

— Что ж, при первой возможности, когда нам с Ашихэ удастся поговорить с глазу на глаз, я ей все скажу. Объясню, думаю, что она поймет.

— До чего ты наивен! Ну хорошо, Ашихэ поймет, погорюет и в конце концов согласится. Согласится из жалости ко мне, из любви к тебе. Но что же дальше? Как ты себе это представляешь? Допустим, дом готов. Вам с ней отведут комнату, и вы наконец останетесь вдвоем. А ты понимаешь, Витек, что я в своей клетушке все пальцы себе изгрызу, переживая эту вашу брачную ночь? Нет, помолчи, додумаем все до конца. Проходит день, другой — и ты приходишь ко мне. Я тебя принимаю и ревниво осматриваю — нет ли где синяка от поцелуев Ашихэ…

— Перестань! Так мы ни к чему не придем.

— А твоим путем — тем более.

— Так что же ты предлагаешь? Жить втроем?

— Разумеется, втроем. А можно и отдельно, не в этом дело. Что я знаю о любви? Подглядывала в замочную скважину, а потом отдалась тому докторишке… Порой мне кажется, что любовь могла бы стать для нас просто утехой или наркотиком, и тогда не было бы этих одиноких мук бешеной ревности, которая бог знает как разнуздывает фантазию. В конце концов, можно себя переломить, привыкнуть — вот как можно привыкнуть ходить голой… Но потом я говорю себе: нет, это плохо кончилось бы. Любовь стала бы уже ненастоящей, так только — для здоровья или дозволенного развлечения… Мне не стыдно стать голой рядом с Ашихэ — я не хуже ее. Но душу обнажить? Ох, Витек! У меня есть ласки и слова, выношенные в сердце только для тебя, я эти нежные слова шепчу по ночам тысячу раз, снова и снова — и только для тебя одного.

— Теперь я уже и вовсе не понимаю, Таоська, чего ты хочешь. Мы с тобой как в чаду ходим, как я тогда, после видений в гроте. Ну скажи сама, что делать?

— Я думала, что все зависит от Ашихэ. Нет, теперь вижу — и от меня и от нее. Обе мы одинаково должны решать.

— А я?

— Ты? — удивилась Тао, и в глазах ее мелькнуло что-то похожее на презрение, злое и горькое презрение. — Что тебе решать? Ты ведь уже сказал, что… можешь. А мы с Ашихэ пойдем на это, только если полюбим друг друга больше, чем сейчас, больше, чем родные сестры. Если сблизимся с ней так, как только могут быть близки две женщины, и если эта близость будет нам так же нужна, как ты. Веришь ты в это? Я не очень. Но чувствую, что иначе никакая жизнь втроем для нас невозможна. Тут все зависит от чувств, от каких-то бессознательных ощущений. А ты хотел все умом понять. Как будто ум тут что-нибудь значит! Нет, нет, не говори ничего Ашихэ. Я сама с ней поговорю.

— Когда же?

— При первой возможности. Наверно, когда кончится стройка.

Работали без передышки. С рассвета до поздней ночи. Спали мало, зато питались хорошо. У них имелся запас привезенной муки, круп, бобов, козье молоко и мясо — замороженная оленина. А Лиза была стряпуха несравненная.

После второго ужина все ложились вповалку, не сняв даже полушубков, на тростниковые циновки и засыпали под одеялами — теперь у каждого было уже свое одеяло.

Однажды ночью Виктор, повернувшись на другой бок, ощутил на шее чьи-то губы. Еще в полусне обнял ту, что его целовала, и шепнул: «Циньайды!»

— Ты ошибся. Ашихэ с другой стороны…

Слова эти хлестнули Виктора, как пощечина. Он окончательно проснулся и долго лежал в темноте, борясь со своей раздвоенной любовной тоской, с любовью, у которой было два лица, а взгляд один, и такой скорбный, что, казалось, никогда он иным не будет.

Уже отшумели декабрьские вьюги, и землю покрыла ослепительно белая пороша. Только к этому времени строители управились с работой. Вырос дом — не какая-нибудь фанза или другое лесное жилье, а настоящий, большой дом, размером тридцать метров на шесть, остекленный, с гладко оструганным полом и всеми удобствами. Такого дома не было нигде на сто километров вокруг.

— Кто знает, что за этим последует и чего мы только не сотворим! — разглагольствовал Коропка. Все стояли тесной группой, глядя на дело рук своих. — Быть может, мы даже когда-нибудь войдем в историю.

— А ты брыкался изо всех сил, помнишь? Открещивался от нашей затеи.

— Так и рождается эпос. Из крайней необходимости, на грани жизни и смерти!

Один Алсуфьев не разделял общей гордости и радости. Ничто не могло вывести его из апатии, отвлечь мысли от разбитых надежд и планов.

В обширном и теплом новом доме можно было наконец зажить по-человечески и не бояться, что их здесь отыщут. Ничей глаз не мог увидеть их ни снизу, если бы кто вышел из тайги, ни с Седловины, ни даже с самолета, хотя бы он кружил низко, ниже горных вершин. Уже два раза им довелось видеть самолет-разведчик над лесным морем, а он не заметил их. Ниоткуда не видно было ни их постройки, ни дыма. И только если взобраться по высеченным в камне ступеням на лесистую гору, можно было увидеть вход в пещеру и дом внутри — собственно, только его бревенчатый фасад, два окна и дверь.