Лесничиха - [17]

— Спасибо! — растрогался солдат. И затряс ему руку. — По… Перфилом меня. А вас?

— Гена… Так что подумай хорошенько…

Едва Порфирий оторвался от доброго — душа нараспашку — милиционера, как снова ему сделалось не по себе. Казалось, постовой специально «разводил баланду», выпытывая, что он за человек…

Но, кроме Гены, никто не останавливал.

Пробираясь с Бобой сквозь толпы аккуратных, красиво держащихся людей, Порфирий приглядывался, прислушивался, постепенно постигая, что в центре ему делать нечего. Ни за какие деньги нельзя было вселиться в переполненные, чудом уцелевшие дома. Разве только в рабочее общежитие…

Пожевывая купленный на рынке ржаной, с холодной картофельной начинкой пирог, Петрунин стоял, облокотясь о прилавок, рассеянно протягивая Бобе кусочки. Поднял утомленные глаза на молодую круглолицую торговку.

— Из деревни будешь?

— Городская, как жа! — с гордостью отозвалась молодка. — С год уж, как вырвалась из колхозу! — И пошла, и пошла рассказывать о себе.

Из ее слов Петрунин понял, что это только дураки «из грязи лезут в князи» — в центр города то есть, в самый что ни на есть. Умные люди (а к ним торговка причисляла и себя) пристраиваются где-нибудь сбоку, на окраине; отгораживают участочек земли, ставят посреди огорода времянку, чтобы потом, постепенно обживаясь, доставая помаленьку материал, обкладывать стены кирпичом или камнем, обмазывать цементом, — укрепляться основательно и навсегда.

— И много вас таких?

— Как я-то? — игриво «не поняла» бабенка.

Петрунин нахмурился, скривился и, вытянув из-под прилавка Бобу, торопливо пошел прочь от рынка.

…Поселок назывался Огородным. Это после, через много лет нарекут его Садовым в честь буйных, распирающих заборы садов. А в то время на просторном поле не было ни единого куста. Сколоченные из обрезков досок хибары, стены которых были утеплены засыпкой из опилок или торфа, стояли здесь в несколько рядов, зачем-то равняясь на далекие каменные здания. Как будто надеялись слиться с ними. Еще строже были размечены «сотки» — в линеечку, с особой справедливостью, чтобы ни больше и ни меньше, чем у основателя поселка — мужа торговки пирогами.

Все жилища казались одинаковыми. Только походив по поселку подольше, приглядевшись внимательней, Петрунин стал различать их по мелким приметам: те времянки выше, те — пониже. И крыты разно: толем, тесом, лоскутьями железа. Однако нигде не было видно, чтобы их обкладывали кирпичом или укрепляли цементом. Это торговка наврала.

Но вот в одном месте, в центре поселка, Порфирий заметил вокруг самого хилого жилища уже готовый фундамент дома. Так и будут, наверно, потихоньку, год за годом наращивать толстые, вечные стены, пока не скроют времянку с головой, пока не разберут ее, не сломают на топливо…

Люди внешне походили на времянки. Такие же невзрачные, худые, за исключением, может, «основателя» — толстого, с медвежьей шеей, мужика, сторожа городской хлебопекарни. На лицах многих еще не отмылась въевшаяся за годы войны паровозная копоть, от одежд еще не выветрился дух железнодорожных вокзалов.

Эти люди казались Порфирию такими же скрывающимися, как и он сам. Недаром таинственный поселок считался чуть ли не самым тихим местом в городе. Ни воровства, ни грабежей, ни драк. Пришлые точно сговорились меж собой не привлекать внимания милиции. Утром уходили на работу — все больше на строительство завода, и если что и тащили домой, так это законную «срезку» доски, или обрывок рубероида, или — на худой конец — пяток гвоздей. Вечером до самой темноты копались на своих дворах, постукивали обухами топоров по гулким подрагивающим стенам, словно пытали: выдержат ли они зимние ветра? И намечали ломами на мерзлой земле фундаменты будущих домов.

Барабанно отзывались стены, гудели: «Вы-ыдюжим…» Звонко, как колокол, пела земля: «Дом-м! Дом-м!..» От других шумов поселок воздерживался… Правда, однажды среди ночи раздался душераздирающий крик мальца, который родился, не дотерпев, когда примчится, буксуя в сугробах, плутая в безымянных переулках, машина, «скорой помощи». Но это было позже.

В середине поселка, где номера домов оказались почему-то перепутанными — рядом с первым соседствовал десятый, — продавалась «недорого, в связи с переездом» неуютная, похожая на амбар, холодная, с негреющей печью времянка. Спотыкаясь от усталости, как больной, Порфирий угрюмо оглядывал жилье, то впадая в отчаяние (не об этом мечтал), то мстительно радуясь чему-то. Потом вдруг озлился и купил, отдав почти все свои-«накопления»…

В конце поселка, за картофельным полем, темнел обветренный, с плоской вершиной бугор. Петрунин часто взбирался на гору, видел жизнь поселка всю, как есть, и с каждым разом все больше озадачивался. Люди жили по какому-то закону, который помогал им по утрам бодро вышагивать в сторону стылого, еще не отстроенного стеклозавода, как будто они там что потеряли, — а по вечерам так же торопливо возвращаться домой.

Они словно наверстывали упущенное, жили как-то вдвойне, самозабвенно; точно скрывшись от смутного прошлого, освободились полностью и навсегда.

Петрунин стоял на бугре и удивлялся: работают, строятся, плодятся… Завидовал людям.