Лесная лошадь - [10]

Тут у тропы лесотаксаторы разбили палатку и жили все лето, и вдруг у них возникла ссора и один ударил другого ножом в бок, и тот, раненный, зажав рану рукой, бежал ко мне и звал на помощь, и кровь текла у него между пальцев на траву.

А однажды весной в моем колодце ласточки устроили гнездо. Через некоторое время у них появились птенцы. Мне было интересно узнать, как вылетят птенцы из сруба, как осуществят свой первый полет, не упадут ли они в воду? Я боялся за них и приглядывал за ними.

В наше время колодец у дороги - все равно что беззащитный человек. Его и обижают, и бьют, и бросают в него каменья. Война колодца и людей, к сожалению, заканчивается победой людей. Удивительно, что человек дожил до такого времени, что он воюет с колодцем!

Мой колодец в этом смысле не был исключением. Чего только в него не кидали прохожие и проезжие люди! Камни, пустые консервные банки, полиэтиленовые мешки, бутылки, окурки, пуговицы, объедки, газеты, а однажды умудрились запихнуть целую раму от мотоцикла. Какими мазутными ведрами не грязнили его чистейшую воду! Как-то совхозный тракторист Зимин взял да и сгрузил минеральные удобрения прямо в колодец.

Я охранял свой колодец как мог, гнал хулиганов, регулярно очищал от всякой скверны и запирал на замок. Но когда, какой колодец у дороги запирался на замок?! Разве тот, что у дьявола в аду.

Однажды, когда молодым птенцам было время встать на крыло и взлететь, я увидел у колодца группу людей: очередные туристы утоляли жажду. По тому, как они весело и оживленно сгрудились у сруба колодца, как возбужденно кричали и носились, я сразу догадался о несчастье. Я пилил дрова и ревниво вглядывался в их пляску, а потом побежал к колодцу, на ходу крича и понося их дикими словами.

Лицо у меня было перекошено от гнева. Со стороны я был, наверное, похож на лесное чудовище, вырвавшееся на волю после долгого заточения и готовое уничтожить все живое на свете, потому что туристы, а их было человек двадцать, если не больше, вдруг испугались орущего и бегущего к ним одинокого человека и, похватав рюкзаки, как по команде, бросились удирать со всех ног.

Когда я подбежал к колодцу, было уже поздно. Ласточкино гнездо было разорено, колодец забит камнями и травой, а мертвые птенцы плавали в воде...

Сейчас ветер с залива, низкие облака, крупный дождь прибивает к земле широкие листья подорожника. В руке у меня два ведра, в одном ведре день, в другом ночь. Я иду по тропинке и стараюсь не расплескать ни одной капли. Она не длинна, моя тропинка, шагов триста, не больше, есть куда длинней тропы и в моем лесу, и в других лесах, но мне она дороже всех. И не только потому, что ведет она к источнику жизни к воде, а потому, что она сама жизнь.

6

Меня разбудила заря. Я открыл глаза и увидел над собой утреннее небо. Оно было разделено на две половины: светлая, восточная, пламенела огненной чистотой, темная, западная, отступала. Я лежал на лугу у стога сена в нескольких шагах ходьбы от кордона. Я удивился, что лежу не в избе, а у стога сена, и тут вспомнил ночную схватку с коровой. Мне было неловко, что я проиграл бой. Но поражения свои, как и победы, нужно принимать достойно. Не ныть, не кукситься, не отчаиваться, а смело смотреть вперед. А иначе дело худо.

Сколько состояний переживает человек за свою жизнь, сколько пережил их я?

Было время, когда, прибыв в лес и готовя себя в лесное плавание, пылкой душой устремляясь в неизведанное, я самоуверенно полагал, что я для леса могу сделать все, я задавался не иначе как такими вопросами: кем мне лучше быть - прекрасным лесником или самим собой, как будто это не одно и то же. Но что я мог в ту пору? Бегать по обходу, как слепой котенок? Точных и определенных целей я себе не ставил, не имел их, я не очень-то понимал, кто я и что я, я не чувствовал леса, я был так неопытен, что был равно открыт для добрых дел и для злых. Я мог принести лесу радость, а мог - горе. Потом наступило время, когда я понял, что я чего-то не могу, а именно не могу делать лесу зла. Это состояние родилось во мне вместе с любовью к лесу. Я стал пытаться делать добро, а оно у меня не получалось. И я решил, что я ничего не могу. Это было тяжелое испытание. Но не может человек жить и ничего не делать. Постепенно ко мне приходило сознание, что я что-то могу. Это "что-то" величиной с маковое зерно, но, чтобы его взрастить, вряд ли хватит десяти моих жизней.

Утро было холодное, от тумана сырое. Медленно луг просыпался. Свет с небес рассеивался по земле, выделяя гряду леса, кустарник, отдельные деревья, скошенную щетку травы. Упругие шарики росы дробно рассыпались на листьях. Одну росинку я слизнул языком. Она горчила. На небе угасал молочный месяц. Стебелек травы у моего носа прогнулся и раскачивался под тяжестью бабочки. Открыв крылья, она готовилась улететь. Лежа на земле, я продрог, но с каждой минутой туман в низине таял, солнце поднималось, открывались дали, становилось теплей. Была такая звенящая тишина, когда вместе с ростом трав и движением месяца в небе слышишь в унисон той, чужой жизни стук своего сердца, бег крови в сосудах, когда, слыша стук своего сердца, говоришь: "Это ты", а слыша движение месяца и рост трав: "Это ты", и не сразу понять: то - ты или - это.