Леший - [12]

Эх, ты бедная моя Зоренька! — приговаривал он. — Вон как заждалась распутного хозяина, как на паутах билась! Да как же ты умудрилась так в забор-то просунуться? Ой, ты, бедолага моя, щас мы с тобой тут разберёмся…

Но разбирался Иван Михайлович долго, пока в его хмельную голову не пришло-таки осознание того, что как ни крути, а придётся лошадь перепрягать. Этот добрый по натуре человек так и не смог даже предположить, что не лошадь виновата, а просто столкнулся он в очередной раз с проделками Лешего.

Глава 8

По муромской дорожке

— По муромской дорожке стояли три сосны,

Прощался со мной милый до будущей весны.

Прощался со мной милый до будущей весны.

Он клялся и божился одной лишь мною жить,

На дальней на сторонке одну меня любить.

— На дальней на сторонке одну меня любить… Ой, девки, не поётся што-то сёдни, — баба Лёля отодвинула от края стола чашку. — Не с Коленькой ли што случилось. Чует сердце беду.

— Ой, да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье да при детях. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.

— Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?

— Дак чо ее отпаивать? Поди, не больна кака.

— Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то што в городу.

— Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.

И она, в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.

Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди, уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.

— А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, — не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. — Твоя порода.

— Дак эть, известно дело. Не чужие, чай!

Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:

— Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.

Анна протянула фотографию бабе Лёле:

— Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.

— Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.

И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом Маринка крутила задом перед Степаном, хоть и был тот вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда, будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке…». Это возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя свою любимую песню.

— Иван Михайлович-то опять выпимши едет, — тяжело вздохнула Ефросинья. — Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.

— Работа у него нервенная, — заступилась было по доброте душевной за председателя Лёлька. — Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?

— Да сами и наливаем, — поддакнула Аннушка.

— Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом!

Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась украшенная густой паутиной голова:

— Девки, принимайте!

Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».

— Девка, а ты не перепутала чо? — повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. — Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркОй.

— Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому как эдакой кислятины я и глотка не осилила.

Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.

— Ну-ка, девки, помогите крышку снять.

Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.