Лермонтов - [117]

Натянув узкие мундирные брюки со штрипками и облачившись в сюртук, он со всех сторон оглядел себя в зеркале и подошёл к окну. На улице белёсым дымом всё ещё курилась вьюга, да и показываться в открытых санях не стоило: могли арестовать раньше времени. Лермонтов приказал заложить бабушкину карету, поставленную на полозья.

Сидя на вытертых сафьяновых подушках, он старался представить себе разговор с цензором Корсаковым, у которого находился роман. Корсаков меньше остальных был «азиатский» цензор, недаром он в своё время разрешил «Капитанскую дочку», но лучшая из змей — всё-таки змея, и полагаться на её доброту было бы непростительным ребячеством. Выбора, однако, у Лермонтова не было, и он решил не растравлять себя заранее грустными мыслями...

Когда бабушкина карета остановилась у мрачного подъезда, над которым два бородатых гипсовых атланта с торжественным, как у архиереев, выражением на лицах бережно поддерживали облупившийся портик, Лермонтов упруго соскочил на панель, коротким толчком открыл тяжёлую дверь и, высокомерно бренча шпорами, прошёл мимо вытянувшегося швейцара.

Корсаков, сидевший у огромного письменного стола, заваленного бумагами, поднялся, сделав вид, будто только что оторвался от важного дела, и протянул Лермонтову красную волосатую руку. Пожатие его было крепко, и Лермонтов счёл это хорошим признаком.

   — Ну вот: «и они встретились», как сказано у вас в эпиграфе к «Максиму Максимычу», — проговорил Корсаков, когда он и Лермонтов уселись друг против друга.

   — У вас отличная память! — вежливо заметил Лермонтов.

   — Подождите с комплиментами, Михайла Юрьич, — усмехаясь, предостерёг Корсаков. — Скажите-ка лучше, откуда этот эпиграф?

Лермонтов не мог вспомнить и замялся.

   — Право, не вспомню, Пётр Александрович, — потирая пальцами лоб, ответил он. — Скорее всего, я умыкнул эту строчку у кого-то из новых сочинителей...

Корсаков внимательно посмотрел Лермонтову в глаза и, подвинув к себе синюю казённую папку, раскрыл её.

   — Вот она, эта строчка! — сказал он, уткнув палец в начало «Максима Максимыча». — Может, взглянете, так припомните?..

Лермонтов, глядя на знакомые строчки, покачал головой: он и в самом деле не припоминал.

Корсаков устало улыбнулся:

   — И не тужьтесь, голубчик, чего уж там! Пушкин-то Александр Сергеевич, писатель великого дарования и, значит, человек заведомо серьёзный, всё, бывало, как мальчик, который плутует, играл в дурачки, старался подсунуть эпиграф то из Рылеева, то из Кюхельбекера, то из Одоевского — того, знаете... — Корсаков, не оборачиваясь, показал большим пальцем куда-то за спинку своего кресла, словно за нею и впрямь стоял тот Одоевский, — и тоже, царство ему небесное, никогда не мог припомнить откуда.

Лермонтова покоробил этот бессознательно неуважительный жест, укололо безликое, будничное словечко «тот», поставленное рядом с именем Саши Одоевского, человека такой блистательной и такой несчастливой судьбы. «Когда-нибудь и обо мне этакий же чин скажет: тот Лермонтов», — подумал он с горечью и, чтобы скрыть вспыхнувшую вдруг неприязнь к Корсакову, опустил глаза.

   — У меня-то, пожалуй, Баратынский, — справившись с собой и сделав вид, что наконец-то вспомнил, сказал он. — Да, да, Баратынский...

Корсаков хмуро взглянул на него и покачал головой.

   — Бьюсь об заклад, что если покопаться, так сей Баратынский легко окажется Рылеевым, — ответил он. — Но не будем препираться, Михайла Юрьич: вешь настолько хороша, что даже самый лучший эпиграф ничего ей уже не прибавит. Как почитатель вашего таланта, я советую снять его...

Не дожидаясь согласия Лермонтова, Корсаков толстым красным карандашом перечеркнул эпиграф.

«Хорошенький почитатель!» — подумал Лермонтов, с замиранием сердца следя за движением карандаша. Вслух же запоздало произнёс:

   — Ладно, снимем...

Исподлобья взглянув на Лермонтова, Корсаков опять опустил глаза к рукописи. Вдруг он как-то неестественно быстро поднял голову и спросил:

   — Из-за этого лже-Баратынского чуть не забыл важной вещи: почему вы назвали роман «Один из героев начала века»?

Корсаков явно лукавил: он не мог забыть того, что сам признавал важным и что в действительности было для него самым важным. Не подав виду, что понимает это, Лермонтов равнодушно пожал плечами.

   — Как вам сказать, Пётр Александрович, — протянул он, притворяясь, будто застигнут врасплох, — почему, например, Жюль Жанен назвал один из своих романов «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина»?

Корсаков поморщился.

   — Безвкусное и вызывающее название, — сухо сказал он. — Кстати, у нас этот роман числится в списке запрещённых.

Бросив притворство, Лермонтов улыбнулся — понимающе и злорадно.

   — У нас, как мне известно, запрещены мемуары его величества Карла Десятого, бывшего короля Франции, — с весёлой язвительностью напомнил он Корсакову.

   — Ну что ж! — философским тоном ответил Корсаков. — Запрещать или разрешать книги есть политика, а политика превыше авторских имён...

Лермонтов, услышав, что Корсаков заговорил несвойственным ему казённым языком, испугался: причиной этой перемены он счёл свою чересчур откровенную улыбку и неуместную язвительность.