Лепорелло - [2]

Забудь наш обратный путь, четвероногий слуга, как я поспешил его сам забыть. Не пролай и не проворчи ничего о том, что ты видел и слышал, хорошо ли ты понял меня, Лепорелло? Пусть не узнает никто, где остановился наш автомобиль и как провели мы эти часы, когда опускает Флоренция свои жалюзи, влажно пахнут цветы в тени ее замкнутых стен и самая легкая ткань становится несносным бременем для плеч и ног ее женщин. Будь молчалив, скромен, нем; синьора Питтони, заботам которой я снова вверил тебя, накормит тебя хорошим обедом, пока я отправлюсь добывать себе пищу.

По удлинившимся теням карнизов я заметил, что быстро садилось солнце. День миновал, и мы не истратили даром тот день, о, Лепорелло! Я усмехнулся менее добро, вспомнив, что нас ожидают вечер и ночь. Вечер почти уже наступил у Дожей, где я занял обычное место. Я был оживлен и ел с аппетитом наших больших дней. Кьянти искрилось в моем стакане, и нежной поверхности, сладкой мякоти спелых черешен я касался губами с перевертывающим меня всего ощущением. Я уклонился в тот вечер от застольных встреч, несколько раз я смотрел на часы и с нетерпением вышел на улицу.

Была шумна и многолюдна Торнабуони. Флорентийцы текли говорливо и беззаботно, зажигались огни, сгустилась узкая синева неба над головой, и суровый бок дворца Строцци отражал эхом легкомысленные арии оперетт. Я медленно, взглядывая несколько раз на часы, вышел на Лунгарно. Дверь мне хорошо знакомого отеля была открыта. Один порог отделял камни улицы от кокетничающего этой близостью сельской простоты и своей фешенебельности холла. Без колебаний я направился в удаленный от входа угол. Я еще издали узнал расширенный взгляд темных глаз, непокорность волос, черное платье, туманный и синий дым папиросы. Перед глубоким соломенным креслом я склонился низко, взял и поцеловал руку, отяжеленную холодом многих колец. Я поднял глаза. «Вы изменились», — невольно пробормотал я. Я услышал голос, прислушиваясь к нему так мучительно, что не слушал слов. «Время идет, но вы все тот же: верен свиданию, послушен зову. О, приключение вечно тревожит нас, одно, другое, как мало! Mille e tre! И, если не ошибаюсь, одно из них было сегодня, как раз сейчас, только что, жестокий, губительный, безжалостный Дон Жуан!» — «Глаза ваши сверкают ненавистью, донна Анна, и я никогда не знал, что больше влечет меня, любовь или ненависть». — «Вы ошибаетесь, я презираю вас. Вы жалки, вы смешны, вы старомодны. Не старайтесь искать меня завтра, меня не будет, поняли ли вы это, никогда!» — «Тише, сеньора, мы не одни среди могильных камней Севильи, англичанин у того столика неотступно смотрит на вас». — «Англичанин! О, недогадливый, это ваш соотечественник. Он знает вас и следит по моей просьбе за каждым вашим движением. Завтра мы вместе едем в Рим, и, может быть, завтра… Куда-куда, Дон Жуан, где ваша шпага, где плащ, где гордость?» я слышал смех женщины сзади себя и, не оглядываясь, вышел на улицу.

Лепорелло! Тебя не было здесь, но что сделал бы ты, мой четвероногий товарищ, плохой слуга, достойный своего господина? Я смеялся и скрежетал зубами, прохожий шарахнулся от меня, и торговка у Понте Веккио обратила рогом ко мне иеттатуру. Взойдя на мост и заглядевшись на быстротекущие внизу воды, я задумался. Я понял все. Я узрел будущее, не при твоей ли помощи, мой черный оборотень, мой магический Лепорелло? Завтра донна Клара так, как если бы никогда не существовала на свете. Но донна Анна, донна Анна обречена! Завтра мы найдем веттурино, так заманчиво хлопающего длинным бичом на набережной, взвалим багаж и поспешим к римскому диретиссимо. На станции у Сайта Мария Новелла донна Анна ни жива ни мертва будет ожидать нас. Мы войдем в поезд так, чтобы она увидела нас, и каким жестоким торжеством загорится ее темный взгляд! А дальше все известно нам с тобою, потому, что не раз бывало в истории: бешенство соперника, вызов, десять шагов, отмеренные на Монте Тестаччио, выстрел из пистолета, еще не дававшего промахов, и твой жалобный, потом радостный лай в руках доктора, снизошедшего к моему капризу — не разлучаться с тобой. Донна Анна желает, пусть же прольется кровь.

Поистине этот день и этот вечер мы не потратили даром, но остается ночь. Я деловито вхожу в скверный притон с немецкой вывеской на обезобразившей Флоренцию площади и у лакея в красном фраке осведомляюсь, когда идет диретиссимо в Рим. Я сажусь за столик; артисты, пьяницы, мирные путешественники, простодушные итальянцы и непризнанные таланты европейских столиц окружают меня, черпая эмоции в скрипках венских цыган. Много женщин улицы, кафе и богемы. Я охотно пью и слегка пьяное. «Эльвира!» — «Эльвира? Я не испанка. Но все рмео, когда, сегодня?»— «Я вижу, Эльвира, ты хочетш. похвастаться, какое у тебя новое, дорогое белье. Милая, я занят, меня ждет мой Лепорелло». — «Лепорелло? Что за имя, маленький зайчик? Ах, это опера, Дон Жуан. Так вы артист, и это ваша главная роль?» Я узнан трижды сегодня. Нет, нет, я отказываюсь, но, впрочем, ночь долга, и пусть счастливо спит донна Клара, и донна Анна пусть проведет ее совсем без сна. «Показывай мне дорогу к себе, Эльвира!»