Лепестки на ветру - [25]

– Мы с Крисом не делали ничего плохого!

– Не делали ничего плохого! – взорвался он. Добрый, мягкий человек, которого я знала, неузнаваемо изменился: теперь он внушал мне страх. – Как, черт возьми, это понимать?

– Нечего вам понимать! – Его гнев вызвал во мне ответный, столь же сильный. – Вы обвиняете меня в том, что я вас соблазняю. Посмотрите на себя: вы сидите и ловите каждое мое движение, вы раздеваете меня глазами! Глазами вы кладете меня в постель! Под разговоры о балетной школе вы услали моего брата в колледж, подальше, и само собой разумеется, что рано или поздно вы потребуете платы за все, и я знаю, какой именно платы!

Я распахнула пеньюар, открыв низко вырезанный лиф ночной рубашки цвета морской волны.

– Посмотрите, что вы мне подарили! Разве это ночная рубашка для пятнадцатилетней девочки? Нет! Такие рубашки надевают в первую брачную ночь! А вы подарили ее мне и видели, как Крис нахмурился, но даже не покраснели!

Его смех испугал меня. Я уловила запах крепкого красного вина, которое он обычно пил перед сном. Он горячо дышал мне в лицо, я видела каждый темный волосок, растущий из его щеки, так близко он был. Я подумала, что это вино так изменило его. Все дело в вине. У него на коленях могла бы оказаться любая женщина, любая! Он медленно трогал мои соски, то один, то другой, потом опустил руку в вырез и стал ласкать мои груди, которые напряглись и отвердели от этой неожиданной ласки, и вот уже я задышала так же тяжело и часто, как и он.

– Я хочу увидеть тебя, Кэтрин, – услышала я его дразнящий шепот. – Можешь ты раздеться ради меня, посидеть обнаженной у меня на коленях и позволить мне делать с тобой все, что я хочу? Или ты разобьешь о мою голову этот кубок венецианского стекла?

Вдруг он очнулся и, с ужасом обнаружив мою левую грудь в своей руке, отдернул руку, словно моя плоть жгла его. Он закутал меня в пеньюар, желая спрятать все то, что минуту назад так жадно пожирал глазами. Глядя на мои полуоткрытые в ожидании поцелуя губы, он понял, что потерял контроль над собой. И тут снаружи раздался удар грома и вспыхнула молния. Я вскочила и закричала.

Как только он убрал руку и стряхнул с себя наваждение, он сразу стал таким же, как всегда, – невозмутимым, одиноким, умеющим держать себя в руках. Я почувствовала это сразу, еще до того, как он рявкнул:

– Какого черта ты сидишь полуголая у меня на коленях и позволяешь мне все это?

Я не ответила. Ему было стыдно. В угасающем свете камина при редких вспышках пламени видно было, что он призывает на свою голову все возможные проклятия и жестоко казнит себя. Но я-то знала, что это я виновата, как всегда виновата была я.

– Прости меня, Кэтрин. Я не понимаю, что меня заставило так себя вести.

– Я вас прощаю.

– Почему ты меня прощаешь?

– Потому что я люблю вас.

Он отвернулся, в профиль я не могла видеть его глаз.

– Ты не любишь меня, – устало сказал он. – Ты просто благодарна мне за все, что я сделал.

– Я люблю тебя, и я твоя, когда бы ты меня ни захотел. Ты можешь сказать, что не любишь меня, но это будет ложью, потому что каждый раз, когда ты смотришь на меня, я вижу любовь в твоих глазах. – Я снова прижалась к нему и повернула к себе его лицо. – После того как мама меня бросила, я поклялась, что, когда я буду свободна и ко мне придет любовь и позовет меня, я открою двери и впущу ее. Я сразу прочла любовь в твоих глазах. Ты не должен на мне жениться, просто люби меня, когда тебе это нужно.

Он обнял меня, и мы смотрели, как за окном бушует буря. Зима боролась с весной. Выл ветер, гремел гром, сверкали молнии, но меня не покидало такое чувство, что все правильно. Мы с ним были очень похожи.

– Почему ты меня не боишься? – мягко спросил он, гладя мои волосы. – Ты же знаешь, все это нельзя, нельзя позволять мне касаться тебя.

– Пол, – с трудом начала я. – Я не испорченная, и Крис тоже. Когда мы жили взаперти, мы не делали ничего плохого. Но мы все время были в одной комнате, и мы росли и взрослели. У бабушки был список правил для нас, он запрещал нам даже смотреть друг на друга, и теперь я понимаю почему. Но наши глаза встречались так часто, и без единого слова он умел утешить меня, и я его тоже. Это не дурно, правда же?

– Я не должен был спрашивать. Разумеется, вы не могли не смотреть друг на друга. Для чего же даны человеку глаза?

– Прожив так долго взаперти, я почти ничего не знаю о других девочках моего возраста, но красота во всех ее проявлениях влекла меня, сколько я себя помню, с тех пор как я пешком под стол ходила. Игра солнечного света в лепестках розы, или лист дерева на просвет со всеми его жилочками, или радужные пятна бензина в дождь на дороге – все это казалось мне прекрасным. И когда звучала музыка, особенно моя любимая, балетная музыка, она заменяла мне все, даже солнце, цветы и свежий ветер. Я уносилась душой в волшебные мраморные дворцы или в леса, где была дикой и свободной. Этим я жила на чердаке, и со мной всегда танцевал темноволосый человек. Мы не могли коснуться друг друга, как ни старались. Я не видела его лица, как ни пыталась. Однажды я назвала его по имени, но, когда очнулась, имени вспомнить не могла. Я думаю, что на самом деле я люблю его, кем бы он ни был. И всегда, когда я вижу темноволосого человека, который изящно движется, мне кажется, что это он.