Леопард - [52]

Танкреди вполне искренне его успокоил, потому что Кавриаги всем, кроме, может быть, Кончетты, пришелся по душе благодаря шутливому своему нраву, который в нем сочетался с самой жалкой сентиментальностью. Они заговорили о другом: об Анджелике.

— Вот ты, Фальконери, ты действительно счастливчик! Откопать такую жемчужину как синьорина Анджелика, в этом свинюшнике (прости меня, дорогой, но это так). Какая красавица, боже правый, какая красавица! Ну и плут же ты, водишь ее часами по самым дальним уголкам этого дома, который велик, как наш миланский собор! Она не только красива, но и умна, образованна, да и добра к тому же. В глазах у нее столько доброты, столько милой наивности.

Танкреди насмешливо поглядывал на друга, который продолжал восхищаться добротой Анджелики.

— По-настоящему добр лишь ты, Кавриаги.

Эти слова только скользнули по самой поверхности дарованного богами оптимизма. Графчик вдруг заявил:

— Послушай, мы через несколько дней уедем; тебе не кажется, что пора бы представить меня матери баронессы?

Впервые Танкреди услышал из уст этого ломбардца титул своей красавицы. Сначала он даже не понял, о ком идет речь. Затем в нем взбунтовался князь.

— Полно, какая там баронесса, Кавриаги, она милая красивая девочка, я люблю ее, и хватит.

Неверно было, что этого «хватит», но Танкреди говорил искренне, атавистическая привычка к обладанию большими богатствами выработала у него такое чувство, будто Джибильдольче, Сеттесоли и полотняные мешочки принадлежали ему если не извечно, то по крайней мере со времен Карла Анжуйского.

— Мне очень жаль, но я боюсь, что ты не сможешь увидеть мать Анджелики: завтра она уезжает в Шиакку лечиться теплыми грязями — она тяжело больна, бедняжка.

Он раздавил в пепельнице остатки виргинской сигары.

— Пошли в гостиную, что мы сидим здесь, как медведи!

В один из этих дней дон Фабрицио получил письмо от префекта Агридженто; выдержанное в предельно вежливом стиле, оно извещало его о приезде в Доннафугату дворянина Аймоне Шевалье де Монтерцуоло, секретаря префектуры, который должен будет переговорить с ним по вопросу, в котором весьма заинтересовано правительство. Дон Фабрицио, удивленный этим известием, на следующий день отправил на почтовую станцию своего сына Франческо Паоло, поручив ему встретить missus dominicus (Посланец божий) и пригласить его остановиться в замке, что было актом не только гостеприимства, но и подлинного милосердия, ибо в противном случае тело пьемонтского дворянина было бы отдано на растерзание тысячам насекомых, обитавших в пещероподобном трактире дядюшки Менико.

Дилижанс с вооруженной стражей, охранявшей денежный ящик, и несколькими пассажирами с непроницаемыми лицами прибыл к ночи. Из него вышел и Шевалье де Монтерцуоло, которого тотчас же можно было узнать по его крайне испуганному виду и осторожным улыбочкам.

Вот уж месяц, как он находился в Сицилии, и вдобавок в самой глухой ее части, куда он свалился прямо из своей мелкопоместной деревушки в Монферрато.

Человек по природе своей застенчивый, он был вдобавок прирожденным чиновником и чувствовал себя здесь весьма неловко. Голова его была набита всякими россказнями о разбойничьих нападениях, которыми сицилийцы так любят испытывать крепость нервов у приезжих, и целый месяц он видел убийцу в каждом чиновнике префектуры и кинжал в любом деревянном ноже для разрезания бумаг на своем письменном столе; кроме того, еда на оливковом масле вот уж с месяц, как привела в расстройство его кишечник. Теперь он стоял здесь в сумерках, со своим темным полотняным чемоданчиком в руках, и разглядывал совсем неприветливую улицу, посреди которой его высадили из дилижанса.

Надпись «Корсо Викбор Эманнуил», выведенная голубой краской на белой стене развалившегося дома, перед которым он стоял, не могла убедить его, что он в конце концов находится среди своих соотечественников; он не осмеливался обратиться с вопросом к кому-либо из крестьян, которые, подобно кариатидам, подпирали стены домов, так как был уверен, что не будет ими понят, и боялся, что ему походя всадят кинжал в кишки, которыми он дорожил, несмотря на их нынешнее расстроенное состояние.

Когда к нему подошел и представился Франческо Паоло, он вытаращил на него глаза, решив, что уже пришел конец; но благопристойная внешность и честное лицо белокурого молодого человека несколько успокоили его; наконец он понял, что его приглашают остановиться в замке Салина; известие это его поразило и вызвало чувство облегчения. Путь к замку, совершавшийся в полном мраке, показался веселее благодаря своеобразной дуэли между пьемонтской и сицилийской вежливостью (нет в Италии областей, более щепетильных в этом деле), возникшей из-за чемоданчика и кончившейся тем, что легчайшее дорожное снаряжение несли оба рыцарских претендента.

Однако по прибытии в замок Шевалье де Монтерцуоло вновь испытал душевное смятение при виде вооруженных бородатых стражников, размещенных в первом из внутренних дворов.

Доброжелательное и вместе с тем лишенное фамильярности гостеприимство князя, а также очевидное великолепие замка навели его на совершенно противоположные размышления. Отпрыск одного из тех семейств мелкого пьемонтского дворянства, которые в немалых стеснениях проживают в собственных поместьях, он в первый раз в жизни оказался на положении гостя знатного дома, и это обстоятельство удвоило его робость; в то же время страшные небылицы, слышанные им в Агридженто, крайне мрачный вид самой деревни и расположившиеся во дворе лагерем «наемные убийцы», за которых он принял стражников, внушали ему ужас. Он спустился к обеду, измученный противоречивыми опасениями человека, который, с одной стороны, оказался в незнакомом ему высшем обществе, а с другой — чувствовал себя невинной жертвой, попавшей в расставленную разбойниками западню.