Леопард - [45]

Все кинулись к лестнице; предшествуемые широко ступавшим доном Фабрицио, они быстро пересеяли темные салоны и спустились вниз; большая дверь, ведущая к наружной лестнице и во двор, была распахнута; ветер врывался в замок, неся с собой сырость в запахи земли, заставляя вздрагивать полотна портретов; на фоне озаренного молниями неба корчились деревья сада, а их листва шуршала, словно разодранный шелк.

В ту минуту, когда дон Фабрицио собирался выйти за дверь, на последней ступеньке появилась чья-то бесформенная и грузная фигура; то был Танкреди, закутанный в огромный голубой плащ пьемонтской кавалерии, который настолько пропитался водой, что, вероятно, весил не меньше ста кило и казался совершенно черным.

«Осторожно, дядюшка, не подходи ко мне, я весь как губка!» Свет лестничного фонаря осветил его лицо. Он вошел, расстегнул цепочку, которой плащ закреплялся у шеи, и сбросил с себя это одеяние, упавшее на пол с липким шумом.

От Танкреди, три дня не снимавшего сапог, несло потом, но для дона Фабрицио, который обнимал его в эту минуту, он был дороже собственных детей, для Марии-Стеллы — милым и предательски оклеветанным племянником, для падре Пирроне — заблудшей овечкой, которая неизменно возвращается в лоно церкви, а для Кончетты — дорогим привидением, напоминавшим ей о погибшей любви. Даже бедная мадемуазель Домбрей поцеловала его своими непривычными к ласкам губами, воскликнув при этом: «Tancrede, Tancrede, pensons a la joie d`Angelica» (Танкреди, Танкреди, подумаем о радости Анджелики), — так мало струн в ее собственной душе, что она, бедняжка, постоянно вынуждена была воображать радости других.

И Бендико вновь обрел своего дорогого товарища по забавам, того, кто, как никто другой, умел, сложив руку трубой, дуть ему в морду, но он выражал свой восторг по-собачьи, бешено прыгая по залу и нисколько не заботясь о предмете своего обожания.

Настала поистине трогательная минута: все собрались вокруг молодого человека, который был тем дороже, что не принадлежал к их семье в полном смысле слова, и тем милее, что ему теперь предстояло обрести любовь вместе с сознанием обеспеченности.

Да, это было трогательное, но и несколько затянувшееся мгновение. Когда улеглись первые порывы радости, дон Фабрицио обнаружил у порога еще две фигуры; с них также стекали капли дождя, и они также улыбались. Танкреди тоже заметил их и расхохотался.

— Простите меня, я потерял голову от волнения. Тетя, — сказал он, обращаясь к княгине, — я позволил себе привезти своего дорогого друга графа Карло Кавриаги; впрочем, вы его знаете, он столько раз приходил на виллу, когда служил у генерала. А второй — это улан Морони, мой денщик.

До тупости честное лицо солдата сияло, он стоял по стойке «смирно», в то время как вода стекала на пол с грубого сукна его шинели. Но графчик не стоял «смирно»: сняв грязную и утратившую, всякую форму шапку, он целовал руку княгини, улыбался и ослеплял девушек своими золотистыми усиками и неистребимой картавостью своего «р».

— Подумайте только, а мне сказали, что здесь у вас никогда не бывает дождей! Господи, вот уж два дня, как мы словно по морю плывем!

Затем он стал серьезен.

— Фальконери, где же, наконец, синьорина Анджелика? Ты затащил меня сюда из Неаполя, чтоб показать ее. Вижу здесь многих красавиц, но ее-то нет. — Он обернулся к дону Фабрицио. — Знаете, князь, его послушать, так это вторая царица Савская! Отправимся сейчас же с поклоном к formosissima et nigerrima (Красивейшей и самой чернокудрой). Пошевеливайся, олух!

Он выражался именно так, перенося жаргон офицерских столовых в хмурый салон с двойным рядом благолепно выписанных предков в броне, и это всех развлекало. Но дон Фабрицио и Танкреди знали куда больше его: они знали дона Калоджеро, знали, что за скотина его красивая жена, знали о невероятной запущенности дома этого богача — словом, знали все то, о чем и не ведает наивная Ломбардия.

Дон Фабрицио вмешался:

— Послушайте, граф, вы думали, что в Сицилии никогда не бывает дождей, теперь вы можете видеть, что у нас здесь настоящий потоп. Я не хотел бы, чтоб вы думали, будто в Сицилии не бывает воспаления легких, и затем оказались в постели с сорокаградусным жаром. Мими, — обратился он к лакею, — скажи, чтоб зажгли камины в комнате синьора Танкреди и в зеленой комнате для гостей. Пусть приготовят комнатку рядом для солдата. А вы, граф, отправляйтесь хорошенько просушиться и переоденьтесь. Я велю прислать вам пунш и бисквиты. Обед в восемь — через два часа.

Кавриаги слишком много месяцев провел на военной службе, чтоб не подчиниться столь властному голосу; он распрощался и тихо-тихо последовал за лакеем. Морони потащил за собой армейские сундуки и кривые сабли в футляре из зеленой фланели.

Тем временем Танкреди писал: «Дорогая моя Анджелика, я здесь, я здесь ради тебя. Влюблен, как кошка, промок, как жаба, грязен, как заблудший пес, и голоден, как волк. Поспешу к тебе, как только приведу себя в порядок и сочту себя достойным предстать пред очами самой прекрасной из прекрасных, — это будет через два часа. Мое почтение твоим дорогим родителям. Тебе… покуда ничего»