Леопард - [36]

Дон Фабрицио вспомнил о своей беседе с падре Пирроне несколько месяцев тому назад в залитой солнечным светом обсерватории. Осуществлялось предсказанное иезуитом? Но разве неправильна тактика включения в новое движение, чтобы хоть отчасти обратить его на пользу отдельных представителей своего класса? Досада от неизбежного разговора с доном Калоджеро ощущалась уже не столь остро.

— Ну, а другие члены его семьи, каковы на самом деле они, дон Чиччьо?

— Ваше превосходительство, жену дона Калоджеро никто, кроме меня, не видел годами. Она выходит из дому лишь в церковь, к первой мессе, которая бывает в пять утра, когда еще никого нет. Эту мессу служат без органа, но я однажды нарочно поднялся на рассвете, чтобы взглянуть на нее поближе. Донна Бастиана вошла с горничной, я спрятался за исповедальней и не мог разглядеть хорошо, но под конец службы жара одолела бедную женщину, и она откинула черную вуаль. Слово чести, ваше превосходительство, жена его прекрасна, как солнце, и нельзя упрекать дона Калоджеро, если этот скаред хочет держать ее подальше от людских глаз. Но даже из домов, которые хорошо оберегают, доносятся вести: прислуга всегда болтает — и вот известно, что донна Бастиана не человек, а так, вроде животного: читать, писать не умеет, времени на часах определить не может, говорить толком не научилась. Не женщина — красивая кобылица, груба и страстна, только и всего. Даже дочь свою не любит, только и пригодна для постели.

Дон Чиччьо, ученик королев и спутник князя, весьма дорожил своими простыми манерами, которые считал совершенными. Теперь он улыбался, довольный тем, что изобрел способ отомстить тому, кто растоптал его самолюбие.

— Впрочем, иначе и быть не могло. Знаете, ваше превосходительство, чья дочь донна Бастиана?

Повернувшись, он поднялся на носках и показал пальцем на несколько видневшихся вдали хижин, которые, казалось, скользили вниз с холма к обрыву и лишь с трудом удерживались жалкой колокольней.

— Донна Бастиана — дочь одного из ваших испольщиков из Рунчи. Пеппе Джунта его звали, но был он столь грязен и дик, что его прозвали Пеппе Дерьмо, простите за грубое слово, ваше превосходительство.

Довольный своей речью, он обернул вокруг пальца ухо Терезины.

— Через два года после того, как дон Калоджеро бежал с Бастианой, старика нашли мертвым на трене, ведущей к Рампинцери; двенадцать охотничьих пуль выпустили бедняге в спину; дону Калоджеро во всем удача; а старик действительно наглел и только мешал ему.

Многое из этого было и ранее известно дону Фабрицио и списано им в баланс; но, прозвище деда Анджелики он услышал впервые: оно открывало перед ним глубокую историческую перспективу, за ним виднелись другие пропасти, по сравнению с которыми дон Калоджеро был садовой грядкой с цветами. Князь почувствовал, что почва уходит у него из-под нос: как сможет Танкреди проглотить и это? А он сам? В уме он принялся подсчитывать, какие родственные связи смогут объединить князя Салина, дядю жениха, с дедушкой невесты? Но не обнаружил их, таких связей попросту не было. Анджелика была Анджеликой, цветущей, как роза, девушкой, которой прозвище деда послужило лишь удобрением.

— Non olet, — повторил он, — non olet, более того, optime feminam ac contubernium olet (Не пахнет, не пахнет… прекрасная женщина благоухает, как брачное ложе).

— Обо всем вы говорите мне, дон Чиччьо, — о матерях одичавших, о дерьмовом деде, но не о той, кто меня интересует, — о синьорине Анджелике.

Тайна брачных намерений Танкреди, всего несколько часов тому назад еще пребывавших в эмбриональном состоянии, конечно, была бы уже раскрыта, если бы сами эти намерения, к счастью, не были истолкованы по-иному. Спору нет, не могли остаться без внимания частые посещения дома дона Калоджеро молодым человеком, так же как его восторженные улыбки, тысячи маленьких знаков расположения, столь обычных и неприметных в городе, но перерастающих в симптомы бурной страсти в глазах добродетельных жителей Доннафугаты.

Наиболее скандальное впечатление произвел первый визит Танкреди. Старички, жарившиеся на солнце, и мальчишки, воевавшие друг с другом в пыли, все видели, все поняли, все передали; было заслушано мнение опытнейших мегер, которые подтвердили, что принесенный Танкреди десяток персиков должен был возбудить страсть и послужить целям сводничества; для консультации были привлечены даже книги, содержащие разоблачения чародейства, а среди них в первую очередь сочинения Руттилио Бенинказа, этого крестьянского Аристотеля. К счастью, произошло нечто частенько у нас случающееся: желание быть хитрее всех скрыло истину; у всех возник образ распутного Танкреди, избравшего Анджелику жертвой своих порочных вожделений. Решили, что он стремится соблазнить ее. Вот и всё. Простая мысль о бракосочетании между князем Фальконери и внучкой Пеппе Дерьма даже не промелькнула в воображении этих деревенских жителей, которые тем самым оказали феодальной знати ту же почесть, какую хулитель оказывает Богу. Отъезд Танкреди положил конец всем этим домыслам, и разговоры стихли. Тумео в этом деле был под стать другим, и потому вопрос князя вызвал на его лице веселую улыбку, которая обычно появляется у людей пожилых при упоминании о шалостях молодежи.