Леопард - [15]

Десять минут спустя они подъехали к ферме Рампинцери — огромному сараю, в котором лишь один месяц в году обитали батраки вместе с мулами и другим скотом, пригонявшимся сюда на уборку урожая. На крепких, но уже проломленных воротах виднелся каменный пляшущий леопард, ловким ударом камня кто-то изуродовал ему обе лапы; неподалеку от сарая расположен глубокий колодец, который и стерегли эвкалипты; колодец молча предлагал услуги, на какие был только способен — а он мог служить людям для купанья, быть местом водопоя для скота, наконец тюрьмой, кладбищем. Он утолял жажду, был рассадником тифа, оберегал когда-то взятых арабами в плен христиан, он же хранил в своих недрах трупы животных и людей, пока они не превращались в безвестные и отполированные до гладкости скелеты.

Из колясок вышло все семейство Салина — князь, которого веселила мысль о скором прибытии в излюбленную им Доннафугату; княгиня, раздраженная и вялая, однако черпавшая утешение в спокойствии мужа; усталые девицы; мальчики, настолько возбужденные новизной обстановки, что их не смогла укротить даже жара; мадемуазель Домбрей, француженка-гувернантка, совершенно раскисшая, она то и дело стонала: «Mon Dieu, c`est pire qu`en Afrique» (Боже мой, Боже мой, это хуже чем в Африке), обтирая пот со своего вздернутого носика и вспоминая годы, проведенные в Алжире при семье маршала Гужо; падре Пирроне, который, начав в пути чтение евангелия, вскоре задремал, и дорога промелькнула для него незаметно; теперь он был бодрее всех остальных; горничная и два лакея — все люди городские, которых раздражали непривычные картины деревенской жизни; и, наконец, Бендико, выскочивший из последней коляски и громко выражавший свое возмущение мрачными пророчествами ворон, круживших совсем низко в ярких лучах солнца.

Ресницы, губы, шлейфы платьев — все покрывала мелкая пыль; белые облачка окутывали путников, когда они, добравшись до привала, старательно помогали друг другу отряхнуться.

Среди пыли, грязи и неумытых лиц блистал своей изящной элегантностью Танкреди. Он ехал верхом и, прибыв на ферму за полчаса до всего каравана, успел отряхнуть с себя пыль, почиститься, переменить свой белый галстук.

Черпая из колодца воду, имевшую столь разнообразное назначение, он мельком заглянул в зеркальную поверхность ведра и, увидев свое отражение, убедился, что у него все в порядке.

Правый глаз Танкреди закрывала черная повязка, которая теперь служила не столько для лечения, сколько напоминала о ране, полученной им в боях у Палермо три месяца тому назад, а левый, темно-голубого цвета, казалось, сосредоточил в себе все лукавство временно выбывшего из строя правого; пунцового цвета шарф, повязанный Танкреди поверх галстука, скромно напоминал о красной рубашке, которую ему пришлось носить.

Сначала он помог княгине выйти из коляски, затем смахнул пыль с цилиндра князя, угостил карамелью кузин и шлепками младших кузенов, едва не бросился на колени перед иезуитом, обменялся бурными восторженными излияниями с Бендико, утешил мадемуазель Домбрей, словом всех растормошил и очаровал.

Кучера медленно прогуливали по кругу лошадей, чтоб дать им остыть перед водопоем; лакеи расстилали скатерти на соломе, оставшейся после жатвы, в тени, падающей прямоугольником от сарая.

Неподалеку от услужливого колодца приступили к Завтраку. А вокруг переливались волнами печальные поля, желтели нескошенные травы, чернела выжженная Земля, и плач стрекоз наполнял воздух, словно хриплый стон сожженной солнцем Сицилии, которая к концу августа тщетно ждет дождей.

Час спустя, подкрепившись, все снова отправились в путь. Хотя усталые лошади шагали теперь еще медленнее, последняя часть дороги промелькнула куда быстрее; ехали уже знакомыми местами, и кругом все казалось не таким суровым. Узнавались всевозможные местечки, цель прогулок и пикников в прежние годы; вот овраг Драгонары, перекресток Мизилбези; значит, скоро и часовая милосердной Мадонны — самая далекая цель пеших хождений из Доннафугаты.

Княгиня уснула. Князь, один разделявший с ней просторную коляску, блаженствовал. Никогда еще возможность провести три месяца в Доннафугате так сильно не радовала его, как теперь, в эти последние августовские дни тысяча восемьсот шестидесятого года. И не только потому, что в Доннафугате ему были дороги дом, люди и то чувство уважения к феодальной собственности, которое у этих людей сохранилось, но еще и оттого, что в отличие от прошлых поездок он без всякого сожаления думал о мирных вечерах в обсерватории и о случайных визитах к Марианнине.

Говоря совершенно искренне, картина, которую являло собой Палермо в эти последние три месяца, вызывала у князя некоторое отвращение. Ему хотелось бы возгордиться, ведь он единственный понял, куда идут деда, и сумел доброжелательно встретить «буку» в красной рубашке; впрочем, вскоре ему пришлось убедиться, что ясновидение не было монополией семейства Салина. Все жители Палермо, казалось, были счастливы; все, кроме горсточки простофиль, вроде его шурина Мальвика, который дал себя схватить полиции Диктатора (Гарибальди в сентябре 1860 году после освобождения всей Южной Италии был провозглашен Диктатором) и десять суток просидел в арестантской, или его собственного сына Паоло, столь же недовольного, но более осторожного, покинувшего Палермо после того, как был вовлечен в какой-то детский заговор. Все остальные выставляли напоказ свою радость, разгуливали с трехцветным знаком на воротниках, с утра До вечера принимали участие в шествиях, а главное — болтали, витийствовали, декламировали; если в самые первые дни оккупации вся эта шумиха еще имела известный смысл — приветствия, которыми на главных улицах встречали немногочисленных раненых, вопли шпиков бурбонской полиции, пытаемых в переулках то теперь, когда раненые излечились, а уцелевшие шпики успели завербоваться в новую полицию, весь этот карнавал, по мнению князя неизбежный и необходимый, казался ему глупым и плоским. Впрочем, он соглашался, что это было лишь поверхностным проявлением дурного воспитания: сущность же дела — положение экономическое и социальное — его удовлетворяла и вполне соответствовала всем его предвидениям.