Леонид Филатов - [7]
Соучастники
Соучастники
И вот мы вызывали Гаврилу, приходил Гаврила в позументах, и мы строго ему объясняли, что он должен сейчас пойти в магазин. Роскошный там был супермаркет… Все очень было так по-американски сделано… в Колумбии… И там нужно купить водки, помидоров, огурцов, там же купить солененьких огурчиков, там же купить солененьких грибочков. Мы все это тщательно объясняли, а Лёня даже записывал. И достойнейший негр качал головой, чтобы мы поняли, что ему ясно, куда он идет, с какой целью и чего от него ждут. И он в итоге брал с достоинством деньги, кланялся, разворачивался и медленно и с достоинством уходил. И когда он уходил, вдруг наступала какая-то тишина, пауза. И Лёня, я помню, говорил: «Ребят, а ведь когда-нибудь лет через двадцать, может быть, тридцать, мы обязательно вспомним, как мы в Колумбии в восемь часов утра гоняли Гаврилу в магазин за водкой». Я не знаю, сколько там прошло времени, не считал, но вот сейчас я так помню, как один из счастливейших моментов, когда мы Гаврилу гоняли за водкой.
Можно подумать, что мы совсем оболтусы были и ничего не делали, а мы все-таки снимали картину, снимали ее, так сказать, вкладывая сердце и душу в то, что мы снимали, и, конечно, может быть, максимальное количество сердца, души и человеческого проникновения в эту историю внес Лёня. Ну, и Таня Друбич. Они вдвоем замечательно провели рассказ об этой трогательнейшей человеческой истории человеческих взаимоотношений человека, потерявшего себя до степени практически нечеловека, и женщины, нашедшей себя в истории того, как она не оттолкнула, и не бросила, и не выкинула в помойку это свое чувство к этому человеку, а боролась, боролась за него и за это чувство до последней секунды. Это трогательнейшие… трогательнейшие куски… нежные, очень возвышенные куски. И их так трудно объяснить, потому что человек, которого играет Филатов, — он страшный человек, он лгун, он трус, он оборотень, он урод, но он все время хочет ощущать себя в этих обличиях очень достойны, и очень приличным, и очень даже по-своему возвышенным человеком. И как бы вот этой своей оборотнической сутью… да… он вносит страшный разлад и страшный раздрай в Божий мир и, в частности, в мир юный, в мир молодой.
Успех
Успех
В то время в Колумбии действовали несколько жесточайших террористических групп, жесточайших. Конечно, мы чего-то там понимали, чего-то знали в реальной политике, но мы знали, что все это, вся эта красота и все это благополучие стоит на очень неверной, зыбкой почве угрозы страшного, нечеловеческого террора. И в большинстве своем участники этих террористических групп были совсем молодые люди. В общем, до степени того, что были почти дети. И конечно, это не снимает с них вины, конечно, это не превращает террор ни в какой романтический акт справедливости… Нет, террор остается террором, и мерзость убийцы остается мерзостью убийцы, но за всем за этим можно было, и это сделал Лёня с Таней и с молодым совсем — я уже не помню, как его зовут… ему было не то двенадцать, не то тринадцать лет — мальчиком, который играл Таниного сына и как бы Лёниного друга. И это был тоже поразительно искренний рассказ о простоте и ужасе того, что мы называем террором, простоте и ужасе того, что мы называем предательством всех человеческих вообще правил и законов жизни на земле. И первопричина этого ужаса были люди, подобные Б. К., тому Б. К., которого играл Филатов. Именно они вносили эту путаницу, развал, раздрай, опустошение в эти абсолютно невинные юные души.
А уже через много-много лет все это нам аукнулось так, что, конечно, никому из нас мало не покажется. И вот эту очень благородную и очень сложную вещь сумел пережить и донести Лёня Филатов. Он замечательный, он замечательный актер, который… ужасно жалко… ужасно жалко, что он так рано, так рано и так бессмысленно и ужасно рано ушел, потому что он был тончайшим чувствительным инструментом, то есть как бы если можно… если можно представить себе такой прибор чувствований, такой бесконечно прецизионный прибор подлинных и неподлинных и лживых чувствований, то вот этот вот прибор как бы материализовал в этой работе Лёня… Но мы очень сблизились, конечно; когда мы вернулись из Колумбии, мы уже практически несколько лет вообще друг без друга жить не могли. Мы, причем с той же бессмысленностью, как гоняли негра за водкой, созванивались иногда в самое неподходящее время и говорили: «Ну что, нужно повидаться. Нужно чего-то повидаться. Нужно чего-то сделать. Нужно…» Мы не могли сформулировать, зачем мы нужны друг другу, но тем не менее мы видались, и, когда мы видались, в голову приходила прежде всего работа: нужно обязательно работать вместе, потому что вот эти все человеческие воспоминания о человеческой жизни — они были возможны только благодаря тому, что у нас была общая работа.
И я вот очень много стал думать о Лёне, о Лёниной артистической сущности, о Лёниной артистической судьбе. Я подумал, что Лёня вообще мог бы быть абсолютно гениальным комедийным актером, русским комедийным актером, но особо: комедийность его была особого рода, та самая потрясающая комедийность абсолютно бесстрастного, абсолютно благородного, абсолютно элитарного и как бы чужого всем нам Бастера Китона. И Лёня мог бы носить вот эту потрясающую маску, которую… мы стали пытаться начинать разрабатывать эту маску, но… все это дело прекратилось внезапно и чудовищно.
