Ленька Пантелеев - [108]

Плывут пароход за пароходом

По финскозаливским водам.

Англия... Франция...

Соединенные Штаты...

Норвегия... Швеция...

Смокинги и латы...

. . . . . . . . . . . . . . .

Плывите, плывите,

Ползите, ползите,

От нас вы получите

Вечный

ответ:

Палачам

рурским

Дальше

Петропорта

В красную

Россию

Хода

нет!

Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху - не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, - чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему.

После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради.

- Я к тебе, - сказал Ленька.

- Ко мне? - удивился Прейснер. - Да, пожалуйста, я слушаю.

- Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.

Редактор совсем остолбенел.

- Ты? Написал стихи?

- Что ж такого? - нахмурился Ленька. - Я давно пишу.

- Ну, давай, давай, посмотрим, - снисходительно усмехнулся Прейснер.

Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.

- Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?

- Это поэма, - объяснил Ленька.

- Ах, вот как? Даже поэма?

Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы...

- Гм... Интересно... Под Маяковского стараешься?

- А что ж, - сказал Ленька. - Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.

- Да?.. По-твоему, это поэзия?

- Что?

- Маяковский.

- А что же это такое, если не поэзия?

- Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.

- Что значит - голая?

- Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?

- Читал, конечно. И люблю.

- Странно...

Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:

- На, возьми.

- Что?

- А то, что эту ерунду я печатать не буду.

- Почему ерунду? - возмутился Ленька. - Ты же даже не прочел до конца!

- Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся... Пошли лучше свою поэму в "Правду" или в "Бедноту"... Может быть, там напечатают... и почтовом ящике.

Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:

- Дурак ты очкастый!

И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину:

- Вор! Колонист!..

Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце.

Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил:

- Повтори... Что ты сказал?

- Я? - забормотал Прейснер, поправляя очки. - Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно...

Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса.

По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!.

Первая мысль его была - уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил:

- Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно - бывший вор и бывший воспитанник колонии... Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня... А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов... Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!..

И еще одно обстоятельство повлияло на его решение остаться. Может быть, он отчетливо и не сознавал этого, но все-таки в глубине души он чувствовал, что в классе его не любят не за его прошлое, а за его настоящее. Ведь Прейснер не принял его поэму не потому, что ее написал бывший вор, а потому, что поэма - политическая, потому, что написана она "под Маяковского", потому что она - советская...

Нет, он не уйдет из школы! Он будет бороться.

Когда он принимал это воинственное решение, он не знал, что бороться ему придется физически, то есть кулаками, и что победителем из этой борьбы выйдет не он.

...Но и за стенами школы было немало огорчений. Случались, правда, и радостные события в Ленькиной жизни, но огорчений все-таки было больше.

Прошло почти полтора месяца с тех пор, как он сбежал с лимонадного завода, а он все еще не мог успокоиться. Каждый звонок на кухне заставлял его настораживаться и трепетать. И пугало его не то, что появиться Краузе и потянет его к ответу, а то, что обо всем узнает мать. Он так и не сказал ей, почему ушел с завода. Первое время она спрашивала его о деньгах, и он врал ей, говорил, будто ходит к хозяину, напоминает, требует, но что хозяин обманывает его, кормит "завтраками"... На самом же деле, он, конечно, не только не ходил в "Экспресс", но даже на Сенную и на прилегающие к ней улицы боялся заглядывать.