Ленинградский меридиан - [11]

– И что Петров? Снова устранился от руководства? – продолжал задавать вопросы Рокоссовский, интуитивно чувствуя слабость позиции особиста.

– Полк под руководством Петрова принял участие в нанесении контрудара по немцам, а после боев его остатки были отправлены на переформирование. За бои под Сольцами капитан Петров был представлен к ордену Красного Знамени, но командование изменило представление на медаль «За отвагу», – беспристрастно доложил вместо Грушницкого Ерофеев. – К тому же один из окруженцев, сержант Шарофеев, дал показания, что подполковник Шляпкин добровольно сдался в плен к немцам.

– Так почему же Петров до сих пор не восстановлен в звании и должности? Или за ним есть ещё прегрешения? – учтиво поинтересовался у особиста Рокоссовский.

– Его показания никто из окруженцев не смог подтвердить, да и сам сержант был убит через три дня шальным снарядом, – спокойным голосом ответил Грушницкий, давно уже для себя решивший вопрос с Петровым.

– Ну что же, мне все ясно. Александр Евсеевич, – обратился Рокоссовский к исполняющему обязанности комполка майору Ерофееву, – подготовьте приказ на Петрова, под мою личную ответственность. Честь имею.

Когда Рокоссовский вернулся в штаб фронта, командарма было не узнать. Он был во всем согласен с генерал-лейтенантом и заверил, что все выявленные им недостатки в ходе беседы с генералом Стельмахом будут устранены точно в назначенный им срок. Подобная метаморфоза со стороны Мерецкого была вполне объяснима и логична. При правильном и грамотном раздутии дела подполковника Семичастного этот случай мог дорого стоить командующему войсками фронта, но представитель Ставки не предпринял ни малейшей попытки сколотить для себя на этом деле капитал.

В рапорте, направленном на имя Сталина, к огромной радости Мерецкова, о нападении на Рокоссовского не было ни слова. Представитель Ставки ограничился замечанием об отсутствии на фронте хорошо налаженной разведки, указывал сроки исправления этой проблемы и извещал о своем намерении немедленно отбыть в Ленинград.

Командующий фронтом был очень рад отделаться «малой кровью» за прегрешения своих подчиненных и с радостью предоставил Рокоссовскому транспортник и истребительное прикрытие. В воздухе над Ладогой постоянно барражировали немецкие и финские самолеты, и подобная мера была необходима.

Ленинград, в отличие от Волхова, встретил Рокоссовского ясной погодой. Самолет представителя Ставки удачно миновал водные просторы Ладоги и благополучно приземлился на аэродроме. Там генерала уже ждала присланная из Смольного машина, но быстро добраться до штаба фронта Рокоссовскому не удалось. Едва он въехал в город, как начался мощный артобстрел немецкими осадными батареями жилых кварталов Ленинграда.

Выполняя приказ фюрера по уничтожению оплота «большевистской заразы» на Балтике, бравые канониры 18-й армии методично разрушали дома мирных горожан. Используя в качестве ориентира высокий купол Исаакиевского собора, немецкие осадные батареи целенаправленно вели огонь по городским кварталам, стремясь сломить волю осажденных ленинградцев. Желая если не принудить их к бунту против властей, то хотя бы сократить численность потенциальных защитников города.

Приученный к регулярным обстрелам и бомбежкам со стороны противника, при первых разрывах снарядов шофер, перевозивший Рокоссовского, проворно загнал автомобиль в один из городских дворов и проводил высоких гостей в ближайшее бомбоубежище.

Появление военных не вызвало большого интереса среди посеревших и осунувшихся от блокадных невзгод ленинградцев. Для них это было привычным явлением. Сколько их перебывало в убежищах, находясь в кратковременном отпуске, так как расстояние от передовой до тыла измерялось сотнями метров и длиной кварталов, трудно было сказать. На них уже не смотрели с надеждой на скорое освобождение от блокады. Военные стали простыми людьми, делавшими свой нелегкий труд, равно как те, кто стоял у станков на заводах или трудился в больницах и госпиталях города.

Единственная, кто обратил внимание на Рокоссовского и его спутников, была маленькая девочка, смело подошедшая к нему, невзирая на грозный вид генеральского ординарца Божичко. Блокада наложила и на её облик свой губительный отпечаток, и генералу было трудно определить, сколько девочке лет. Возможно, ей было пять, шесть, а то и все восемь или даже девять лет. В условиях постоянного голода дети плохо растут.

Единственное, что осталось неподвластным страшным лишениям блокады, был голос ребенка. Он был звонок как колокольчик, по-детски открытый, доверчивый, и когда девочка заговорила, Рокоссовский сразу вспомнил свою дочь. Так разительно были похожи их голоса, или ему просто казалось, что они похожи. После долгого пребывания на переднем крае, где смерть постоянно смотрит тебе в глаза, встреча с маленьким ребенком всегда рождает воспоминания о недавнем прошлом.

– Дяденька военный, а вы немцев прогоните? – спросил ребенок, с интересом разглядывая сидящего у стены Рокоссовского. Из всех военных она выбрала именно его, безошибочно определив по его лицу доброго человека.