Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой - [59]

Однажды, когда Арье был еще школьником в маленьком латышском городке Даугавпилсе, мальчишки пытались отобрать у него деньги на завтрак, данные матерью. Если бы они знали характер этого маленького еврея, они бы просто попросили деньги и получили бы их почти наверняка. Но они стали выворачивать руку, сжимающую этот жалкий мальчишеский капитал. Разжать кулак таким образом они не смогли. Тогда они стали тянуть руку, но Арье уперся и терпел нечеловеческую боль. Они вырвали сустав из плечевой сумки и рука безжизненно повисла. Руку потом вправили, но при малейшем усилии она выскакивала из плеча и поднимать ее вверх Арье не мог.

С таким же упорством Арье наступил на горло инстинкту самосохранения: подполковник Кайя не оставил ему выбора. И он поставил на кон не только собственную судьбу и судьбу Мэри: в январе 1971-го, выйдя из тюрьмы, Мэри родит маленького Италика, которого все участники первого Ленинградского процесса будут с любовью называть «своим подельником».

Я не был знаком тогда с Арье. Я встречу его только в июле 1972 года в спецэшелоне, перевозящем заключенных из Мордовии на Урал. И с тех пор нас захлестнет петля единой зэковской судьбы.

И я не знал, что в художественных мастерских колхоза «Адаши» под Ригой работает резчиком по дереву веселый одессит Толя Альтман, который перебрался; сюда в поисках места, откуда «легче выпускают в Израиль».

Толя родился в Харькове в сентябре 1941-го, когда бои с немцами шли на окраинах города. Его мать, беженка из Черновиц, не успела даже зарегистрировать его рождение в Харькове. Только добежав до Тамбовской области, смогли отдышаться и тугоперепеленутый гражданин получил метрику о рождении. Это начало наложило отпечаток на всю его жизнь, ибо она стала сплошным путешествием по городам и профессиям. После окончания ремесленного училища в Луганске Толя перебрался в Одессу. Оказалось, что его характер чудесно вписался в брызжущую юмором столицу весельчаков и анекдотчиков, которая сохранила свой неповторимый колорит даже после того, как создатели этого облика были расстреляны в безымянных рвах вокруг города.

Токарь, шофер, экспедитор, инженер, резчик, матрос – такие джеклондоновские виражи выписывал Толя в Одессе. Даже студентом геофака побывал, но бросил: его не интересовало, сколько метров ситца в год выпускает Ивановский текстильный комбинат. В Одессе заразился опасной болезнью – ностальгией, ибо в России видел не Родину, а место рождения. Тогда-то и дошли до него слухи, что из Риги «выпускают». Сел в поезд и приехал в Ригу.

Больше на поездах он ездить уже не будет. Его будут возить. Я познакомлюсь с ним в Мордовских лагерях. Когда я буду сидеть свои первые пятнадцать суток карцера в Мордовии, он будет сидеть напротив.

И когда я буду сидеть свои последние пятнадцать суток на Урале, он будет рядом.

И я не знал, что старший брат Сильвы, офицер Советской армии Вульф Залмансон, тоже дал согласие участвовать в «Свадьбе» и начал свой путь к специальному трибуналу Ленинградского Военного Округа. С Вульфом наши зэковские пути будут идти параллельно и не пересекутся ни разу.

И не знал, что студент четвертого курса Рижского политехнического института Израиль Залмансон, младший брат Сильвы, тоже решил испытать судьбу. Отныне семья Залмансонов составляла четверть всей группы. А если говорить о физической мощи, то половину. С Израилем Залмансоном я пробуду вместе год в Уральских лагерях, мы будем работать зольщиками в одной кочегарке и жить с ним «колхозом», питаясь из одной тумбочки.

И я не знал, что двадцатичетырехлетний художник-оформитель с рижского завода «Дарбе» Борис Пенсон уже «прописался» в группе. Только в момент конфискации его картины получат, наконец, высокую оценку. Наше краткое знакомство с Борисом произойдет уже в Мордовии.

Не знал я и того, что тридцатитрехлетний рабочий рижского хлебокомбината № 3, а до того кузнец, Мендель Бодня отчаялся добраться до своей матери, проживающей в Израиле, другим путем и стал десятым членом группы.

Зэковская тропа Менделя Бодни разойдется с другими сразу же после суда. Никто из нас никогда не встретит его ни в лагерях, ни в тюрьмах, ни на этапах.

В группе было и два нееврея: Алик Мурженко и Юра Федоров. Это дало основание советской прессе писать, отбиваясь от обвинения в антисемитизме, что «в группе, наряду с другими, было также несколько лиц еврейской национальности».

Эдик был с ними в лагере во время своей первой «ходки» и привлек их сейчас вовсе не для того, чтобы «не торчали еврейские уши». Просто ему было важно, чтобы в час «X», в минуту «X», рядом с ним находились надежные ребята, которых он хорошо знал и на которых мог бы положиться. А что заставило Алика и Юру, не имевших никакого отношения к сионизму, войти в группу?

Украинец Алик Мурженко родился там же, где и Марк Дымшиц, на станции Лозовая Харьковской области, но через пятнадцать лет. В двадцать лет он был приговорен к шести годам заключения за антисоветскую агитацию и пропаганду, или за «романтический порыв юности», как назвал это на суде сам Алик.

Выйдя через шесть лет из малой зоны в большую, этот талантливый парень, изучивший самостоятельно пять иностранных языков, убедился, что судимость закрыла перед ним все дороги. Его мечте закончить институт иностранных языков и стать профессиональным переводчиком суждено было остаться мечтой. Его или не принимали в институт, или, узнав о его прошлом, сразу же изгоняли. К жене в Киев не прописывали, и семейной жизни тоже не получалось. У Алика Мурженко была типичная судьба советского политического узника после освобождения. Жизни не было.