Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой - [28]

К счастью, у Иосифа большая пачка фотографий – нащелкали во время проводов в Риге. Ищу фото, где было бы семнадцать мужчин сразу. Такого нет. Зато есть два фото, на одном одиннадцать, на другом шесть.

Теперь остается только написать на обороте что-нибудь вроде: «На долгую и добрую память Иосифу в день проводов в Риге». В первом ряду слева направо… И перечислить всех в алфавитном порядке. Женщины на фото тоже есть, им можно дать любые имена – в списке их нет.

Единственное, что может сейчас Иосиф, это взять фотографии. Запомнить что-либо еще он не в силах. Масса мелких поручений от провожающих, таможенные формальности и нервное напряжение делают его недееспособным.

– Все с Симой, – кивает он мне на дочку.

Симе тринадцать лет, но она смышленая. Рожденная в ссылке у Полярного круга, она рано научилась соображать. И у меня с ней контакт. Однажды в рижском трамвае, когда я начал рассказывать семье Янкелевичей анекдоты на идиш, Сима, для которой идиш был родным языком, чуть не выпала из тамбура от хохота – таков был мой идиш. Правда, трамвай в этом месте резко поворачивал.

– Симочка, слушай и запоминай, в Вене скажешь папе: второй – врач, пятый – юрист, тринадцатый электротехник, пятнадцатый – агроном. Остальные – инженеры. Запомнила?

Сима шевелит губами. Затем отвечает: «Да».

Выпито последнее вино. Все встают. Последние поцелуи. Иосиф, Гита, Сима, родители Гиты входят на лестницу. Нас туда уже не пускают. Здесь граница между «живыми и мертвыми». В последний момент Сима сбегает с лестницы и шепчет мне на ухо: «Второй – врач, пятый – юрист, тринадцатый – электротехник, пятнадцатый – агроном».

– Молодец, счастливого пути!

Самолет уходит вверх и на запад. Трудно даже представить, что через день-два они будут Дома. А что готовит нам грядущий день, грядущий год…

Рине Масленковской, которая вначале была ученицей в нашем ульпане, а потом преподавала историю еврейского народа в другом, я объяснил, как писать открытку, если начнутся аресты.

Родила ли Дора двойню – не знаю до сих пор.

11

ДВА СЛОВА О САШЕ БЛАНКЕ

Были будни, были праздники. Было хорошо на душе и было тошно. И с радостью, и с горем шли в «Еврейский клуб» иди, попросту, на квартиру к Ашеру Бланку, которого звали просто Сашей. Саша жил одиноко и его квартира была и еврейским клубом, и еврейской столовой, и еврейской гостиницей. А он сам – и советчиком, и утешителем, и врачом.

– У нас советская власть – ин дрерд ан орт[5] – ты мне советуешь, я тебе советую. Слушай, что надо делать, – говорил он, выслушав очередного гостя, и наливал в рюмки чего-нибудь для аппетита.

Жил он один, но один никогда не бывал. Как к Мавзолею, в его квартиру текли люди денно и нощно. Однажды к нам с Евой приехали гости из другого города. Мы оставили их ночевать у себя, а сами должны были где-то пристроиться. Я, конечно, пошел к Саше, тем более, что жил он рядом, через пустырь.

Я пришел в полночь, но квартира была полна людьми и разговорами. Как всегда, Саша носился из кухни в комнату, угощая, наливая, разговаривая сразу с несколькими гостями и еще по телефону, моя посуду и заучивая новые ивритские слова. Говорил приемник, показывал телевизор, хлопали входные двери. И это был первый час ночи. Я грустно посмотрел на Сашу: завтра утром мне на завод, у него два места работы, да еще вечернее дежурство в филармонии, где он работал врачом бесплатно, только чтобы быть в мире музыки. Он развел руками: «Жди, ничего не попишешь…»

Только к двум часам ночи гости разошлись и телефоны перестали зверствовать. Саша быстренько постелил нам, и мы легли. Проснулся я от звонка в дверь и долго не мог сообразить, где я и для чего. Саша уже открывал дверь и, позевывая, хлопотал возле Владика Могилевера. Владик ехал в аэропорт – до самолета было еще два часа и он заскочил кое-что обсудить. Зажгли свет, и я посмотрел на будильник: половина четвертого ночи – мы не спали и полутора часов. Около пяти Владик ушел. В шесть раздался первый телефонный звонок. Утром, совершенно разбитый, с трудом дополз до заводской лаборатории, забрался в подсобное помещение, меня там заперли, и я проспал часа два под монотонный шум испытательного стенда. А Саша встал свеженький, накормил нас, успел помыть посуду и ушел на работу, помахивая тросточкой. Для него это была обычная ночь, не хуже и не лучше других.

Образ жизни, который вел Саша Бланк, мог бы подкосить молодого зубра из Беловежской Пущи. А он был обычным гомо сапиенс и даже инвалидом Отечественной войны. Во время беспорядочного зимнего наступления на Северном Кавказе комсорг батальона Александр Бланк потерял часть ноги и комсомольских иллюзий. В восемнадцать лет – пожизненный инвалид. Полторы ноги и сердце, которое бьется, когда ему хочется и как ему хочется.

– Слушай, Саша, – спрашивали мы его, – как ты, вообще, остался жить с таким сердцем?

– А очень просто. Врачи меня неправильно лечили. Лечили бы как полагается, давно бы был там. – И, посмеиваясь, он стучал в землю набалдашником своей трости.

В 1969 году Саша подал документы на выезд. Перед этим ему следовало распрощаться с авангардом рабочего класса. Для того, чтобы вступить в партию в 1942 году, достаточно было написать несколько слов на бумажке в заснеженном фронтовом окопе. Для того, чтобы выйти из партии в 1969 году, когда не началась еще алия, надо было быть семи пядей во лбу.