Ленин и Сталин в творчестве народов СССР - [4]

Записана в б. Иваново-Вознесенской губ. в конце 1925 г.

Вл. Бахметьев. Ильич на трибуне

(Отрывок из рассказа «В те дни»)

…Зал наполнялся. Вспыхнула еще одна люстра. Где-то в глубине коридора зазвучал долгий звонок, и в ту же минуту на трибуну торопливо и неслышно вошел человек в пальто и шапке-треушке. Павел взглянул и почувствовал толчок в грудь — совершенно ощутимый удар.

— Ильич! — сказал он.

…Легким движением человек сбросил пальто и уложил его на спинку кресла. Он был плечистым, плотным и походил на мужика-ходока. Жидкая, рыжеватая бородка, песочный цвет лица, грубоватая простота во всем облике.

Кто-то склонился к нему из-за спинки кресла. Он откидывается, слушает. По лицу, как тень от облака, светится улыбка, и вот опять он уходит в бумаги, склоняется к ним вплотную, погружается в них с плечами.

И все время, пока усаживались за красный стол, он то вчитывался в бумаги, то обращался к соседу, то бросал кому-то с другой стороны летучую фразу. Молодостью, торопливостью горячей мысли полны были его движения. Должно быть, подростком любил он не только книги, но и причуды, шалости, был резвым, насмешливым; позже, возмужав, отличался усидчивостью, неутомимостью, ласкою к товарищам и неумолимою насмешливостью к врагам. Он должен был любить спорт, велосипедный бег, восхождение на горы и… молодых животных. Он не мог быть жестоким, но не уступил бы и минуты тому, кто обрекался его волей на гибель, кто стоял на пути борющихся масс.

Теперь в зал торопливо вливались человеческие волны. Уже заняты все места в рядах, уже потемнело от голов в проходах, и некоторые, высоко подняв на руках запасные стулья, спешили устроиться поближе к трибуне.

…Сразу двое склонились из-за кресла к Ильичу, и он слушал их обоих, не переставая в то же время, как казалось Павлу, присматривать за залом. Он был внимателен и рассеян; в один и тот же момент он слушал и, слушая, глядел перед собою, как бы накопляя новые Материалы, извлекая из своего сознания последние фразы речи, той, которую должен сейчас произнести.

И вот он встал и так же торопливо, как вошел на трибуну, направился к столику, обошел его, толкнулся к самому краю трибуны.

Взрыв аплодисментов ахнул по залу, люди на трибуне присоединились к горячему трепету овации. Было ясно, что аплодисменты эти — не соблюдение обряда. Павел видел, как по лицам струится тепло, как у соседей темнеют, увлажняются глаза, как само собою, словно под ударами могучего тока, руки, плечи, головы тянутся вперед, к трибуне.

Ильич стоял, слегка склонив голову, нетерпеливо кидал. Аплодисменты нарастали волнами, сливались в гул, пронизанный частым дыханием толпы.

Павел сдерживал себя, чтобы не закричать, не броситься к трибуне.

Ленин поднял глаза. Павлу показалось, что он без слов просит… о чем? Аплодисменты гремели. Ленин улыбнулся. Нет, это не улыбка. Под морщинисто-стянутым лбом все было в движении, темные глаза к: ж Вы силились распахнуться до конца и не могли: он устал. Кажется, сейчас повернет назад и опустится в кресло. Но нет, это только так казалось. Ильич подымает руку, как бы приглашая зал к порядку. Но зал не унимается. Люди длят сладчайший момент встречи с ним, кто был им ближе близких, милее милых, более понятный, чем многие из них — сами себе.

Аплодисменты гремели. Ильич переступил с ноги на у и опять потупился. Наконец зал успокоился. Легкое движение — люди садились, и вот он заговорил. В лице его еще не остыл упрек.

— Товарищи, позвольте объявить открытым десятый съезд Российской коммунистической партии. Товарищи…

В голосе его слышится сиповатость, то особое звучание, которое встречается у пожилых, усталых людей. Он слегка картавил: в этом было что-то ребячье, и по-юному подрагивали губы.

— Товарищи, мы пережили год, очень богатый событиями и в международной и в нашей внутренней истории…

Павел вслушивался в слова, и ему начинало казаться, что Ильич говорит то самое, о чем много думал сам Павел, но чего не мог выразить до сих пор.

— Три с половиной года неслыханно-тяжелой борьбы, но отсутствие вражеских армий на нашей территории, — это мы завоевали.

Лицо оратора все время в движении: это бросается в глаза. Оно необычайно просто, но все в нем играет и плещет, остро-насмешливо дрожит вздернутая губа, а глаза почти мрачны, и только крутой лоб однотонно посверкивает в лучах электричества. Он подвинулся к самому краю трибуны, одна рука его входит в карман и снова показывается, — легкий жест.

— Товарищи! Сейчас еще стоят перед нашей партией невероятной трудности задачи, которые касаются не только хозяйственного плана, — в котором мы сделали немало ошибок…

…Ильич был щедр, но он не рассыпал шумных, пестро-нарядных слов, и было это у него потому, что его слово не было чужим, оно не было подобрано со страниц книг, слово этого человека принадлежало только ему, оно было добыто им, как добывает рабочий из бесформенного металла вещь, потребную массам.

Все в речи Ильича было просто, почти буднично, норою даже неуклюже, но эта простота, будничность, суровая эта неуклюжесть говорили сами за себя, делали каждое слово неотразимым: такому слову нельзя было не верить. Надо было сойти с ума, чтобы перестать считаться с законами планетного движения или — со словом Ильича.