Лемминг Белого Склона - [28]

Хёгни понял, что проиграл: белый советник на левом фланге уничтожил защиту и загнал в угол чёрного короля. Можно было бы погонять ещё фигурки для виду, но итог был очевиден.

— Видишь, что ты сделал? — указал Тунд на поверженные войска Хёгни. — Ты закрылся, а надо было поставить под бой ладью. Принести её в жертву. Ценная фигура, кто бы спорил, но ты загнал бы моего советника в ловушку и расправился бы с ним.

— Ещё я мог бы двинуть вперёд короля, — запоздало сообразил Хёгни.

Тунд приподнял брови:

— Хэ! Об этом я не подумал. Короля редко трогают без необходимости. Любопытно ты мыслишь, родич конунга! Впрочем… ты куришь?

— У меня есть трубка, — заметил Хёгни, — но это так, для виду.

— Вот и не начинай, — улыбнулся годи, — а я подымлю с твоего соизволения.

Чем и занялся с видимым удовольствием.

— Ты говоришь о том, — юноша захрустел большим жёлтым яблоком, — что человек растит свою судьбу в смертельных испытаниях, и то, что не убивает его, делает его сильнее? Прости меня, о мудрый хозяин, но я где-то уже слышал эти слова.

— Слова не новы, — охотно кивнул Отшельник, — но все по-прежнему их боятся.

— Здесь нечего бояться, — пожал плечами Хёгни. — Хотел бы я вырастить свою судьбу! Говоришь-де, я не более чем итог паскудной истории? Хорошо. Как же мне, по-твоему, стать чем-то иным, не скверным выродком, не презренным умскиптингом, не ублюдком, рождённым до срока, брошенным родной матерью, а — сагой, песней, вышитым на ковре узором? Стать миром? Я готов отдать правый глаз, провисеть на древе, умереть и вернуться, и пойти дальше. И дальше. И — туда, за виднокрай, за пределы мира! Мне тесно в этих горах!

Тут Хёгни понял, что речь его не спокойный поток, что он кричит, а на глазах стынут слёзы, холодные и солёные, словно брызги Эливагара, из которых возникли жестокосердые тролли. Он не плакал, когда случалось упасть и расшибить колено, получить синяк в драке, услышать оскорбление, но тут, в пещере Отшельника, ничего не мог с собой поделать. Вскрылся лёд сердца, и бежала кровь, словно весенний ручей.

Ручей, что спешит навстречу Морю.

— Слышишь? — прищурился Тунд. — Это скрипят ветви Мирового Древа. Это кричат во тьме вороны. Это волки воют, чуя приближение бури. Эрлинг идёт. О, я знаю, ты слышишь!

Хёгни слышал. Неясный гул на самой грани слуха нарастал и распадался на отдельные звуки.

— Говорят, что умскиптинги глупы и слабы, — вёл речь старый годи, — но ты не глуп и не слаб. И ты уже не умскиптинг! Я не знаю, кто ты, но зерно умерло и проклюнулось. Здесь. Во тьме. Ты живой человек, и в тебе больше от родичей матери, чем от предков отца. Так выткали норны. А наше дело — распороть их пряжу и сшить заново. Не нужны ни гадальные прутья, ни руны, чтобы понять: не здесь твоя судьба, Хаген Альварсон…

— Ты можешь принести меня в жертву? — спросил юноша, утирая лицо платком и ничего не стыдясь. — Как положено? Можешь создать из меня что-то стоящее? Я готов.

— Милый мальчик, ты не знаешь, о чём просишь, — сказал Тунд и тут же осёкся, увидев, как дёрнулось лицо Хёгни. — Впрочем… теперь это — наконец-то — мои заботы. В твоём сердце, в твоей судьбе столько всего смешано, что мне придётся расчленить твоё сознание, разрезать его на клочки, как боги разрезали Имира. В этом мире душа человека не может быть цельной, что бы там ни говорили южные мудрецы. Для дома и храма хорош один лик, но в походе от него мало толку, и наоборот: волку битвы нечего делать там, где мирно горит очаг. Именно потому у моего бога пять дюжин имён и обличий. Ведь он покровитель странников. Покровитель викингов. А ты, думается мне, станешь истинным викингом, Лемминг Белого Склона.

Годи помолчал, выколотил трубку и добавил едва слышно:

— Но в конце пути, подобно Гримниру пред взором обречённого Гейррёда конунга, ты соберёшь воедино все свои имена и обличья. В миг тягчайшей нужды, в миг палящей славы, когда тебя обступит огонь Рагнарёк, твоя душа снова станет цельной. Помнишь? «Одином днесь назовусь, Ужас иное мне имя, звался я Мрачным и Мёртвым, Мудрым и Странником, Славным и Сильным у асов: теперь имена эти стали все мною единым!».

Тогда-то ты и вырастишь свою судьбу.

Хёгни долго молчал. Долго думал над словами Тунда. Мало что понял, но знал в сердце своём: семени нужен срок, чтобы прорасти Древом Познания. Пусть и горьки его плоды. Наконец спросил:

— А какой прок самому Эрлингу от такой жертвы?

— Самый что ни на есть прок, — Отшельник поднялся, опираясь на резной посох, очи его алчно сверкали, — ты, посвящённый Одину, Одержимому, жизнью своей приумножишь его власть, силу и славу. Потому что мой бог — это не просто бог войны или смерти, как думают многие. Один — это бог подвигов и великих деяний. Страшных, но великих. Таких, о которых люди будут помнить, пока не рухнут девять миров. И даже после того.

— Теперь иди на двор, — добавил годи, — там приготовили баню. Приведи себя в порядок. Да и мне надо переодеться и подготовить святилище. Ну, ступай.

Хёгни лопатками чувствовал острый, ледяной взгляд Тунда.

Нет.

То был взгляд Одина, который в эту ночь, самую длинную и тёмную ночь в году, взирал на мир обеими глазами.