Лемминг Белого Склона - [27]

На следующий день Альвар уехал с тяжёлым сердцем, а хозяин после обеда затеял разговор с юным гостем:

— Ты, юноша, когда-нибудь задумывался о том, кто ты вообще такой?

— Задумывался, — честно сказал Хёгни.

— Ну и?

Хёгни не спешил с ответом. Правильного не знал, неправильного — боялся.

— Попробуем разобраться, — усмехнулся Тунд. — Прежде всего следует осознать: ты — итог одной весьма скверной истории. Причём скверной для всех. И — пока — не более того. Без обид.

Если бы Хёгни услышал такие слова от кого-нибудь другого, то ответ бы тому, другому, не понравился. Но старик явно хотел разобраться в клубке пряжи норн, а не ломать копья. Того же хотел и сам Хёгни. Поэтому он лишь молча кивнул.

— Тебе, верно, рассказывали эту сагу, и не раз, — вёл дальше Тунд. — Также ты знаешь, наверное, что я должен посвятить тебя Эрлингу. Что ты об этом думаешь?

— Я в твоём доме, в твоей власти, — пожал плечами Хёгни. — Пожелаешь принести меня в жертву — что же, прокачусь на коне Повелителя Павших. Но ты, кажется, освободил моего отца от клятвы? Или то была такая шутка?

— Хочешь ещё пожить? — прищурился Тунд. — Думаешь, умереть — большое и трудное дело?

Хёгни задумался. Конечно, кто ж в четырнадцать годков не хочет пожить ещё?! Ведь столько всего можно и нужно сделать, испытать судьбу, в конце концов! А с другой стороны, Хёгни вовсе не полагал смерть большим и трудным делом. У него перед глазами возникали порой образы морского боя: вот Сигмар Пустая Чарка отсекает у викинга лысую голову и та катится за борт, а из шеи хлещет брага жизни; вот Хеннинг Вихман перехватывает клешнёй вражье копьё и тянет противника на себя, вонзает ему нож-«лепесток» прямо в сердце… Ничего трудного, лёг да помер, а труп потом чайки с рыбами сожрали.

Подумаешь.

— Я муж маломудрый, — признался сын Альвара, — потому скажу чужими словами:

Лучше живым быть,

нежели мёртвым,

всяко живой наживётся;

видел я: пламя

вздымалось богатому,

но был он на смерть обречён.

Ездить верхом

может хромой,

стадо пасти — однорукий,

слепой пригодится,

пока не сожгут,

лишь труп бесполезен.

— Но ещё сказано, — добавил Хёгни:

Глупый надеется

смерти не встретить,

коль битв избегает,

но старость настанет —

никто от неё

не сыщет защиты.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам,

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

— Хм, — улыбнулся Тунд почти тепло, — на свой век ты, кажется, неглуп. Играешь в тэфли?

Старик достал доску и начал расставлять фигурки:

— Вешать тебя во славу Эрлинга я не собираюсь. Во-первых, верховному асу славы и без того хватит, а во-вторых, это утомительно и скучно. А я ненавижу скуку. Ты, должно быть, тоже.

— Не знаю никого, кто любил бы скучать, — согласился Хёгни.

— Правда твоя, хотя есть и такие… но в Хель бы их. О чём я? Да, о жертвоприношении. Ты полагаешь, как и большинство добрых людей, что жертвоприношение, блот, офрет, это просто зарезать на алтаре козлёнка под весёлую музыку? Говна не стоит подобная жертва. Не зря же Высокий спрашивает: мол, сумеешь ли вырезать руны, сумеешь ли их окрасить, сумеешь ли принести жертву, сумеешь ли раздать дар богам? Сумеешь ли в конечном итоге воспользоваться рунами и чарами? Твой ход.

Хёгни двинул пешку, открывая советника, и спросил:

— Так что же такое — настоящий блот?

— Вернёмся к истокам. Кто совершил первый блот?

— Самый первый? — уточнил Хёгни.

— О, юноша, ты уже понял, к чему я клоню? — засмеялся Тунд, выводя наперёд белого лучника.

— Эрлинг с братьями разделали Бримира, жившего в начале времён, — Хёгни не польстился на лучника, а вывел всадника на противоположном фланге. — Древний йотун стал первой жертвой. Из его тела сотворили девять миров. Что же, выходит, офрет — это игра в сотворение мира?

— Предай забвению само слово «игра», — жёстко молвил Тунд, глядя юноше прямо в сердце, — ты уже не ребёнок, ты, кажется, ходил в викинг, так что оставь «игры» мамкиным сынкам. Мы ведь с тобой даже сейчас не играем. Уже давно — не играем. Ходи.

Хёгни невзначай коснулся рукой груди. Рёбра его заиндевели, кровь стала холодной, как море, как горные снега, сердце превратилось в кусок льда. Рука нащупала костяного лемминга на шее — оберег, с которым его похоронили при рождении. На высокой скале. Над волнами. В час бури. Хёгни знал, не разумом, но самим духом, что лишь буря способна разбить лёд.

— Мы не играем, — повторил гость слова хозяина. — Мне встать и уйти?

— Иди, — бросил Тунд безразлично, — или ходи. Выбор за тобой.

— Это весьма занятная не-игра, — Хёгни поставил чёрного лучника так, чтобы тот прикрывал всадника. — Ладно, правильно ли я понял, что жертвоприношение — это всегда сотворение мира из жертвы?

— Хорошее жертвоприношение — всегда. Но что есть мир?

— Я не знаю.

Тут Хёгни лишился всадника: его место занял белый лучник Тунда. Парень молча снял его своим стрелком, но его убил белый советник.

— SkАk, — заметил Тунд: его советник угрожал чёрному королю. И продолжил, пока Хёгни думал над ходом, — иные говорят, что мир есть слово, сага или песня, а другие полагают, что мир есть пряжа норн, вытканный ими узор. Я думаю, что это полуправда. Я думаю, всё наоборот: и слово, и узор — это целый мир. Так и человек, его судьба — это тоже целый мир. Даже распоследний болван и неудачник несёт в себе зерно Мирового Древа. Просто не каждый умеет вырастить свою судьбу из этого зерна. Для этого нужно умереть. И это лишь начало.