Лемминг Белого Склона - [26]

— Мы пока на родине предков твоей матери. Здесь твоё имя чаще звучит именно так.

— Я думал, мы в море, — пробормотал Хёгни.

— Краб тоже думал, — отвернулся к стенке стернман, — да его съели под пиво, — потом поворочался на тюфяке и добавил, — впрочем, мало кто может сказать, что море — его родной край.

«Когда-нибудь у меня будет право на такие слова», — пообещал себе Хёгни.

За первую поездку ему ничего не заплатили, да он и не настаивал. А в следующем году по возвращении в Гламмвикен юнгмана ждал крепкий ремень китовой кожи с затейливой медной пряжкой.

— Носи, заслужил! — похвалил сам скипер.

К поясу прилагался кисет с огнивом и простенькой трубкой, а также деньги: шестьдесят марок серебром. Это было жалование юнги: морякам платили по двести. Впрочем, Хёгни и от этой платы хотел было отказаться. Хеннинг ухватил его клешнёй за ухо:

— Бери, засранец, а то удачи не будет. Прогневаешь и Нюрада, и Кэльдану, и фюльгъев, и дис, а больше всех — нас, товарищей своих, и особенно — меня! Не смей воротить мышиную морду от тех, с кем ходил на одном борту. Никогда не смей!

— Да я… да вы… да я не имел в виду… — лепетал Хёгни под дружный хохот, — герре Вихман, да я за тебя… за всех за вас!.. в огонь, и в воду, и кракену в пасть!

— Ну-ну, кракену в пасть, — ухмыльнулся Бели Белый, — кракен от такого лакомства сдохнет!

— И сам ты вонючка, — сказал Хёгни.

Тут его поддержали не менее дружным хохотом, потому что Бели действительно редко мылся, любил ходить в грязи да саже, за что его и прозвали Белым.

Прощаясь с ватагой, Хёгни благодарил сердечно Фарина Фритьофсона, Сигмара Пустую Чарку и прочих моряков, а больше всех — Хеннига Вихмана. Напоследок полюбопытствовал:

— А что это у тебя одна нога, герре стернман? Вторую акула откусила?

— Не акула, — буркнул Вихман. — Шлюха портовая. Мало-де заплатил. Вот такенные у неё были клыки. Клянусь тебе всеми асами и ванами! Ты сам-то как на счёт шлюх?

— Никак, — смутился Хёгни и попытался отшутиться, — денег жалко.

— Оно и правильно. Ну, бывай здоров, родич конунга! Пойдёшь с нами в третий раз?

— Пойду, коль судьба!

— Коль судьба… — эхом отозвался Вихман.

5

Вот Хёгни сравнялось четырнадцать зим. Осень кончилась. А за несколько дней до Йолля его отец, Альвар Свалльвиндсон, увидел сон, от которого проснулся в поту. И до рассвета не ложился. Финда выспрашивала: что, мол, привиделось тебе, милый, и тот сказал одно лишь слово:

— Вороны.

Финда помрачнела, но больше не приставала к любовнику.

Альвар же наутро велел позвать сына и спросил его:

— Скажи мне, Хёгни, у каких богов просил бы ты помощи? К кому из асов, из ванов или, быть может, из тунов, наших великих предков, обратился бы ты в случае нужды?

Хёгни не сразу нашёлся: сама мысль просить была ему отвратительна. Пусть и богов.

— Кажется, Нюрад и Кэльдана помогают морякам? — неуверенно сказал юноша. — Ещё Фрейр, великан Эгир и его супруга Ран, а также разные духи…

— Собирайся, морячок, — вздохнул на это Альвар, — после завтрака едем в Гримхёрг.

— Зачем бы?

— Пошевели мозгами, и это не будет для тебя большой загадкой.

Хёгни знал, конечно, что Гримхёрг — это святилище Грима, Эрлинга-Всеотца. Знал и то, что отец обещал тамошнему годи посвятить Гриму своему сыну, но эта мысль никогда его особо не волновала: ведь годи Эрлинга сам отказался от этого требования. Да и теперь не шибко встревожился. Подумаешь, проедемся на праздник в гости к старому колдуну!

Вран не выдаст, а варг не съест.

В Гримхёрге ничего не изменилось: тот же частокол, увенчанный черепами животных и людей, тот же огонь на вышке, те же вороны, обсевшие кровли, те же резные столбы обоеруч от врат святилища, да беркут, зорко озиравший двор с конька риги. Не изменился и Тунд Отшельник: как и тогда, он сам вышел встретить путников в зимнюю ночь. Правда, теперь его сопровождал здоровенный чёрный волк из породы варгов.

— Отрадно, что ты прибыл в срок, сын конунга, — приветствовал годи гостей. — Рад видеть и юного Лемминга с Белого Склона!

— Ты, что ли, Тунд Отшельник, что сломал жизнь моему отцу своим советом?

Не скрыла ночь, как побагровел Альвар и занёс руку — отвесить сыну подзатыльник, но годи его остановил, улыбаясь сквозь бороду:

— Я знал, что это будет занятно, но не думал, что настолько! Идём, стол накрыт, еда стынет…

…Альвар и Тунд пили, курили да вспоминали былые времена. Хёгни больше слушал и приглядывался к Отшельнику. Старик чем-то напоминал кормчего Вихмана: то ли густой белоснежной бородой, то ли длинным носом-сосулькой, то ли манерой держаться и говорить. А скорее — взглядом: холодным, усталым, но всё ещё проницательным, с потаённым блеском в серой глубине глаз. Но если во взоре Хеннинга Вихмана плескалось вечное море, то в глазах Тунда Отшельника мерно билось сердце гор.

Хёгни подумал: чему бы поучиться у старого годи?

— Ты, Альвар, назавтра езжай домой и мирно встречай Йолль, — сказал под конец ужина Тунд, — а ты, юноша, оставайся на пару дней, коли пожелаешь. Я не настаиваю.

— Поживу пару дней на твоём дворе, — кивнул Хёгни, — кажется, тут занятно.

— Быть посему, — усмехнулся Тунд.

А больше в тот вечер ничего не случилось.